Почтальон







     ...  Подходя  к  домику   в   три  окна,   красиво  спрятавшемуся   за
палисадником,  он  замедлил шаги, поправил  свою сумку,  фуражку на голове,
переложил письма из руки в руку, а когда поравнялся с средним окном дома, —
предупредительно кашлянул и остановился...
     Тотчас же в зелени цветов на окне и  между  веток сирени в палисаднике
показалось  лицо  молодой женщины, и голосом, полным тревоги и надежды, она
спросила:
     - Письмо?
     —  Вам  и  сегодня  нет,  —  с  сожалением  сообщил почтальон, вежливо
прикладывая руку к козырьку фуражки.
     Лицо женщины скрылось; почтальон поднялся на цыпочки, заглянул в окно,
вздохнул и пошёл дальше, махнув рукой и сурово наморщив брови. Сделав шагов
десять, он вдруг плюнул и довольно громко проговорил:
     — Ах,  брандахлыст чёртов! Такую  женщину и...  — Он  сконфузился,  не
кончив фразу, оглянулся вокруг и, дёрнув себя за ус, быстро пошёл дальше.
     Был  ясный июньский  день; с безоблачного неба  на  землю лился  зной.
Улица  была пустынна; за  заборами  садов стояли деревья,  и листья их были
неподвижны, точно замерли в знойной истоме.


*  *  *

     Часов в девять вечера почтальон снова шагал по  этой улице мимо домика
в три  окна,  но  уже  без  сумки,  неторопливо, как  человек, вышедший  на
прогулку. На нём был  белый китель, только что выстиранный и выглаженный, о
чём  свидетельствовали   блестевшие  швы.  Молодое  усатое   лицо  смотрело
озабоченно, и  густые брови над большими серыми глазами — нахмурены. Он уже
не кашлянул, когда поравнялся с окнами серенького домика за палисадником, а
только взглянул на него и, не изменяя походки, прошёл мимо.
     С начала весны он носил  письма в этот дом часто — почти  каждый день;
потом  они  приходили  реже, наконец, стали появляться раз в неделю,  а вот
теперь их нет уже десятый день...
     Их  всегда ждали с нетерпением и,  принимая,  — оживлялись,  тотчас же
разрывали их и читали тут же у окна с весёлым, сияющим радостью лицом.
     Почтальону  всё это доставляло большое удовольствие; он подавал письма
с улыбкой, ему в ответ тоже  дружески улыбались; иногда он, подавая письмо,
слышал такой хороший, душевный смех; раза два его даже спросили. Один раз:
     — Вы, наверное, очень устаёте?
     А другой:
     — Не правда ли, как жарко сегодня?
     Оба раза  он с весёлым смехом согласился и с  тем, что  он устаёт, и с
тем, что ему жарко.
     А теперь ему  больше не улыбаются и  если спрашивают, есть  ли письмо,
так всегда таким сухим и сердитым голосом, точно это он виноват в том,  что
писем больше нет.
     Это ему очень обидно и неприятно, и, когда в конторе он разбирает свою
долю  почты,  ему ужасно  хочется  встретить письмо  с  адресом, написанным
твёрдым мужским почерком:
     "Город Н. Крайняя улица. Вере Даниловне Сосиной".
     Но такого письма всё нет.


*  *  *

     Выйдя из улицы в поле, почтальон пошёл  к  роще, рисовавшейся недалеко
от окраины города тёмно-зелёной  полосой. Нужно  было перейти  через овраг,
поросший густым кустарником; он спустился в него по крутой тропинке, сорвал
по  дороге  ветку  и  пошёл по  дну  оврага,  сдвинув  шапку  на затылок  и
похлёстывая себя прутом по голенищу сапога.
     Иногда  он  на  секунду  закрывал  глаза, и  тогда  пред ним  вставало
овальное бледное лицо  женщины с тонкими бровями,  всё в  пепельных кудрях,
падавших  и  на лоб  и на розовые  щёки.  Голубые, светлые и весёлые  глаза
улыбались так  ласково и хорошо,  — точно гладили  по сердцу.  Он вздыхал и
тоже  улыбался,  покачивая  головой  от удовольствия  вспоминать лицо  этой
женщины.
     Вдруг  он услыхал недалеко от себя в кустах что-то, похожее на  вздох.
Он остановился  и,  изобразив на  лице внимание, вслушался.  Звук  раздался
снова.
     Слева  от него, сквозь  зелень, он увидал  кусок  розовой  материи,  и
что-то толкнуло его туда — ближе...
     — Вера  Даниловна! Встаньте, сделайте  божескую милость! —  говорил он
взволнованным шёпотом,  стоя над женщиной, бившейся в  рыданиях на земле. —
Ну разве это возможно — посудите сами! Позвольте вас поднять?
     Она всё рыдала,  не отвечая ему. Он стал нелепо размахивать руками, не
зная, что делать...
     — Ах, господи! Ну какое здесь место для вас? Пойдёмте, Вера Даниловна!
А?  Да... разве  можно  так убивать себя?  Земля сырая  к тому же... можете
насморк схватить...
     — Уйдите прочь! — кинула она ему между рыданиями.
     -  Разве  я теперь могу  уйти!  —  с  изумлением пожал  он  плечами  и
опустился  перед ней на землю.  — "Уйдите!" Как это можно? А  вы  тут...  Я
каждый  день...  всё насчёт  вас  думаю,  как  и  что...  Такая  вы,  можно
сказать... красавица  и  добрая... Я-с все ночи... то есть, так сказать,  —
вами живу... Пойдёмте отсюда Христа ради!
     — Оставьте меня...
     -  Вера Даниловна! Да... невозможно это! Я всей душой, а вы одна здесь
останетесь и в таком плачевном  положении.  Да...  чёрт с ним,  с анафемой!
Стоит убиваться о всяком шарлатане! Будь ему неладно... Мало нашего брата —
вам?  Такая-то  красавица! Да любого... только пальчиком поманите... А ему,
этому  вашему  писателю... Позвольте  узнать, кто  таков?  Я  ему все рёбра
искрошу... всю морду... в кровь-с!
     - Дурак! — вдруг, вскочив на ноги, крикнула она ему. Глаза, опухшие от
слёз, гневно сверкали, и бледные губы тряслись. - Нахал!
     Он так и остался на коленях, на земле, с открытым ртом и вытаращенными
глазами.
     Мимо него  мелькнуло розовое  платье  и скрылось, сопровождаемое тихим
шелестом кустов. Темнело. В овраг сползали и  ложились на зелень кустарника
ночные тени; сильно пахло сыростью,  и  где-то щебетала  птичка. А на небе,
бархатно-мягком и ясно-синем, вспыхивали звёзды.
     - Господи! —  прошептал почтальон, садясь на землю  и  обнимая  колена
руками.
     Потом он печально покачал головой и снова вполголоса произнёс:
     — Ах, господи!
     И после  этого  долго сидел без движения. Было уже совсем темно, когда
он поднялся с земли и оглянулся вокруг. В овраге всё было мертвенно-тихо.
     —  Ну и ловко она меня обтяпала! — сказал почтальон и стал подниматься
в гору, уходя из оврага.


*  *  *

     На рассвете он шёл по одной из городских улиц, пьяный, сильно шатаясь,
и громко бормотал:
     — Да, так вы этак со мной? Ага, понял! Покорно благодарю! Я, значит, к
вам  с  развёрзнутым сердцем, а вы  сейчас р-рыло в  сторону  и  неприлично
лаетесь?  Очень хор-рошо!  А поз-звольте  узнать, за какую провинность?  а?
Нет, — подождите-с?  Почему-с? Я — что? Вы рыдаете — разве я бесчувственный
скот? Я с развёрзнутой душой иду и говорю... Пошлите  его к чёрту,  если он
вас не мог понимать...  т-такую м-милую  женщину... значит,  он — мерзавец!
Прохвост! В харю дам ему — имею пр-раво.
     - Не ори ты, ваше благородие,  а  то  в часть, — сказал ночной сторож,
являясь у самого носа почтальона.
     - Это что?  Тоже  человек?  Прекрасно... прощай;  ты,  наверное,  тоже
скотина; ухожу... я не буду больше обращать  внимания... на скотов... Я сам
скот, но я с чувством. Понял? Я чего хотел, скажи?
     — Выпить  ты хотел, ну, и  выпил,  а теперь иди  домой,  —  благодушно
посоветовал сторож.
     — И  пойду, непременно... Но жалеть я  тебя не стану — дудки!  Издыхай
ты, — плюну  и  пройду  мимо.  Не хочу больше...  да... Потому  я тебя могу
жалеть,  но ты меня за это можешь оскорбить.  Ах  ты, м-морда! Не хочу тебя
жалеть, — ты свинья!
     Раздался  трескучий,  оглушающий  свисток,  и  в  ответ  ему  недалеко
прозвучал другой.
     - Вот  мы те сейчас  утихомирим, — сказал сторож, взяв  почтальона  за
локти и припирая его к забору.
     А тот, вырываясь из рук сторожа, плачущим голосом говорил:
     — За что? За что? а?

1896 г.



ПРИМЕЧАНИЕ

     Впервые напечатано в "Самарской газете", 1896, номер 35, 14 февраля.
     В собрания сочинений не включалось.
     Печатается по тексту "Самарской газеты".