Светло-серое с голубым







     Сухой, холодный  день  осени. По двору тоскливо мечется пыльный ветер,
летают крупные перья, прыгает ком белой  бумаги; воздух наполнен шорохом  и
свистом, а под окном моей комнаты торчит нищий и равнодушно тянет;
     — Господи, Иисусе Христе, сыне божию, поми-илуй нас...
     Лицо у него заржавело, стерто, съедено  язвой,  голый  череп в грязных
струпьях; он очень под стать и грязному двору и больному дню.
     Ветер треплет его лохмотья, вздувает пазуху,  бьет его пылью по ржавой
щеке,  по  уху.  Нищий  мотает  головою  и  гнусаво   выводит,  с упорством
шарманки, унылый мотив:
     — Благодетели и кормилицы, милостынку, Христа ради, подайте...
     — Пошел к  чёрту! — кричит из окна моя соседка, девица веселой  жизни,
маленькая, с подведенными глазами и румянцем от ушей до зубов.
     Нищий что-то урчит,  ветер  относит  его слова, но я слышу медный звон
большой монеты, упавшей на камень двора, и сердитый голос девицы:
     — На, подавись, подлец!..
     Странно,—  в  голосе  ее  звучит обида, хотя обижает сама она.  Я живу
рядом с нею третьи сутки и уже дважды слышал, как  эта веселая девушка днем
поет трогательные песни, а по ночам плачет пьяными слезами.
     Сегодня она пришла домой на рассвете и тотчас  разбудила  меня возней,
хриплыми рыданиями.
     — Эй, сударыня! — крикнул я в щель переборки между нею и мной.- Вы мне
мешаете спать...
     Помолчав с минуту, она снова стала всхлипывать и трубить носом, толкая
в  переборку  локтями и  пятками,  а потом начала  ругать  меня,  тщательно
выбирая самые неудобные слова.
     — За что? — спросил я.
     Она убежденно ответила:
     — Вы все — собаки!
     Но, удовлетворив себя этим, позвала меня:
     — Иди ко мне!
     Я не успел поблагодарить ее за любезность, ибо она тотчас же добавила;
     — Нет, не  ходи, не надо, а то  поутру Мишка  придет,  так он и тебе и
мне...
     — Это кто — Мишка?
     — Мой кредитный. Тоже сыщик.
     — А почему тоже?
     — Да ты — кто?
     — Газетчик, писатель...
     — Письмоводитель? Тоже, поди-ка, из полиции...
     После этого  она уснула, а утром,  проснувшись,  долго вздыхала, потом
безуспешно училась свистать, что-то  грызла  —  сахар или  сухарь,— наконец
постучала в стену:
     — Сосед!
     — Доброе утро...
     — Чего-о?
     — С добрым утром, говорю...
     Она фыркнула:
     — Скажите, пожалуйста, какой вежливый!.. У вас нет... ваксы?
     — Нет.
     — Ну, не надо... Ах, господи!
     — Что вы?
     — Скучно. Вас как зовут?
     — Иегудиил.
     — Вы разве жид?
     — Нет, русский...
     — Ну, значит, врете...
     Поговорив в этом тоне еще несколько минут, она  снова захрапела, точно
ее  схватили за  горло, и проснулась уже незадолго до  появления  нищего...
Проснулась и, вскочив с постели, запела веселым голосом:

     Самара, ты — город богатый,
     А я между тем сирота.

     Самара, тобою, проклятой,
     Разбита о счастье мечта...

     Было  интересно, почему  ока,  подав  милостыню,  обругала  нищего?  Я
спросил ее об этом сквозь переборку,— она ответила, подумав:
     — Захотела, вот и обругала! А что еще?
     Ветер за окном -бесится всё яростнее, катает по двору соломенный чехол
с бутылки, перебрасывает по  камням нитяный носок, гоняет почтовый конверт,
солит пылью  стекла  окна.  Над  окном, на карнизе, уныло  воркует  голубь;
раздражая, трещит какая-то щепочка; кажется, что сердце умирает под мелкой,
холодной пылью.
     Стена  против окошка  скупо оштукатурена грязноватой известью; кое-где
известь отвалилась, обнажив  красный кирпич.  Небо над крышей тоже небрежно
оштукатурено сероватыми облаками, между ними — глубокие синие ямы, и оттуда
льется в душу тоска.
     — Сосед,— кричат из-за переборки,— идите чай пить!
     — Благодарю вас, иду...
     Комната — меньше моей, и хозяйка ее — наполовину меньше меня. Но она —
бойчее  гостя, смотрит на  него смело; глаза  у нее действительно  веселые,
голубенькие. а рожица, с которой она чисто смыла румяна и  прочие  краски,—
миленькая, чистая, только очень бледная.
     — Какой у вас смешной нос! — говорит она, присматриваясь ко мне.
     Молчу,  улыбаясь,  и не нахожу  ответа, потом догадываюсь: сама она  —
курносая н, должно быть, завидует мне.
     Одета она ослепительно: на  ней  красная  кофточка, зеленый  галстук с
рыжими подковами,  юбка цвета  бордо; это  великолепие  увенчано серебряным
кавказским поясом, а над  ушами, на  гладких  волосах  — бантики оранжевого
цвета.
     —  Садитесь, пожалуйста,—  говорит она  солидно.— Внакладку  пьете или
вприкуску?
     — Всё равно.
     Она поучительно замечает:
     — Кабы было всё равно, так бы люди не женились!
     В окна стучит пьль.
     Беседуем.
     — Вы — сердитая?
     — Я-то? Как придется. А что?
     — Да  вот — нищий!.. Интересно  знать: за  какую вину вы его обругали?
Милостыню подали, а обругали...
     Ее  полудетское,  простенькое  лицо  искажается  сердитой,  брезгливой
гримасой: девушка смотрит на  меня в упор,— брови ее дрожат, и  она говорит
звенящим голосом:
     — Его бы надо кирпичом по башке,— вот как!
     — За что?
     — За то!
     — А все-таки?
     Стукнув рукою по столу, она сердито говорит:
     — Не приставайте! Это даже невежливо — прийти в гости и  приставать! Я
вас вовсе не знаю, а вы спрашиваете — про что не надо...
     С минуту она молчит, а я очень смущен и желал бы уйти из этого чулана,
но хозяйка его, заметив мое смущение, примирительно улыбается:
     — Ага, испугался... Нет, ей-богу же...  Спрашиваете вы, а  это вовсе и
не интересно мне. Я его видеть  не  могу, жулика! Он ведь тот самый подлец,
который  сосватал  меня одному тут судье...  Мне  тогда  еще  пятнадцати не
было... без четырех месяцев пятнадцать лет, а он уж...  Разве это хорошо? А
еще товарищ папашин, вместе лакеями служили, в одной гостинице. Хорошо, что
папаша помер, ничего не зная, а то бы убил он меня, Мамаша белье стирала на
гостиницу, а  я носила... Ну, конечно,— девчонка! Пригласили меня  в номер,
напоили,—  ничего не помню! Проснулась — господи! —  как  раздавленная! Всё
этот виноват: он  устраивал... «Двадцать  пять рублей, говорит, дадут тебе,
жить весело будешь». Видеть не могу  его,— честное  слово!  А  он — хоть бы
что! Ходит  ко мне, просит: будто  хорошо  сделал, а  я  должна всегда  его
благодарить. Удивительно даже — какое бесстыдство в человеке! Раньше, когда
я у судьи на содержании жила, так этот ко  мне каждый день почти шлялся: то
рубль дай ему, то полтинник.
     В карты  играет, жулябия несчастная, даже в тюрьму сажали за  карты, в
тюрьме  он и захворал, подлый.  Я, бывало, говорю  ему: «Ах ты,  бесстыдный
злодей, что ты ко мне ходишь? Ведь это через тебя я несчастна и даже совсем
погибшая!» А он — ничего! «Полно-ка, говорит, Таня, не сердись, мало ли кто
в чем виноват,— всех  не накажешь!» Подумаю я — а ведь и верно:  разве всех
накажешь, которые виноваты? Ну, н завью горе веревочкой...
     Виновато улыбаясь, она  смотрит  в  лицо мне; потом как-то вдруг из ее
светлых глаз выкатываются частые, мелкие слезинки, и,  продолжая улыбаться,
она говорит сконфуженно:
     —  Вот видите!  Вогнали  меня  в  слезы... Давайте  лучше о  другом  о
чем-нибудь поговорим...
     Беседуем о другом. Свистит  ветер, бросая  в стекла окна пыль. Спрятав
руки в карманы, сжимая кулаки, я думаю:
     «Всех не накажешь, чёрт вас возьми! Ловко устроено — не накажешь...»
     А девушка мечтательно говорит:
     — Красный цвет  не  к  лицу  мне,  я знаю, а  вот  светло-серый или бы
голубенький...