К.И.ЧУКОВСКИЙ. Максим Горький

Как хотите, а я не верю в его биографию.
— Сын мастерового? Босяк? Исходил Россию пешком? Не верю.
По-моему, Горький — сын консисторского чиновника; он окончил
Харьковский университет и теперь состоит — ну хотя бы кандидатом на
судебные должности.
И до сих пор живет при родителях и в восемь часов пьет чай с молоком и
с бутербродами, в час завтракает, а в семь обедает. От спиртных напитков
воздерживается: вредно.
По воскресным дням посещает кинематограф.
И такая аккуратная жизнь, натурально, отражается на его творениях.
Написав однажды «Песнь о Соколе», он ровненько и симметрично, как по
линеечке, разделил все мироздание на Ужей и Соколов, да так всю жизнь, с
монотонной аккуратностью во всех своих драмах, рассказах, повестях — и
действовал в этом направлении.
Распря Ужа и Сокола повторяется в Бессеменове и Ниле («Мещане»), в
Гавриле и Челкаше, в Максиме и Шакро («Мой спутник»), в Павлине и Черкуне
(«Варвары»), в Матрене и Орлове, в Палканове и Вареньке Олесовой, в Якове и
Мальве, в Петунни-кове и Кувалде («Бывшие люди»), в Каине и Артеме.
Все эти имена, — которые слева, те Ужи, а которые справа — Соколы.
Будто жизнь — это большая приходо-расходная нига, где слева дебет, а справа
кредит. И так аккуратна у него эта бухгалтерия, что кажется, будто Горький
задался целью непременно привести в исполнение слова Бессеменова:
«Аккуратностью весь свет держится... Само солнце всходит и заходит
аккуратно, так, как положено ему от века..., а уж ежели в небесах порядок,
то на земле тем паче быть должно».

И помимо аккуратности, какое постоянство.
Уже ровно двадцать лет, как воспел Горький Сокола-Марко, который
бросился в Дунай за феей, уже скоро двадцать лет, как он обратился к Ужам с
такими словами:

А вы на земле проживете,
Как черви слепые живут,
Ни сказок про вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют, —

да так за все двадцать лет ни разу не сошел с этого «славного поста». Его
«Варвары» появились только два года назад (а его «Чарли Мэн» — кажется, — и
того меньше) — и в них Черкун говорит все те же привычные горьковские
слова:
— Во мне нет жалости, нет снисхождения к тем жадным и тупым животным,
которые командуют жизнью. И бессилие тех, которые подчиняются, приводит
меня в ярость.
Хотя Тетерев уже говорит то же самое:
— Будьте жестоко щедры, вознаграждая ближнего за зло его вам. Если он,
когда вы просили хлеба, дал вам камень, опрокиньте гору на голову его.
Хотя Артем уже говорил то же самое:
— Жалеть я тебя не могу. Нет во мне этого... Думал — жалею, ан выходит
один обман. Совсем не могу жалеть.
Хотя Проходимец уже говорил то же самое:
— Зачем уступать другому то, что тебе выгодно или приятно? Ведь хотя и
написано, что все люди братья, однако ведь никто не пробовал доказать это
метрическими справками.
Если б это не было секретом полишинеля, я бы мог тысячами примеров
доказать, как однообразно повторяют друг друга горьковские Соколы и Ужи.
Будто писать рассказы — это все равно, что изо дня в день ходить в одну и
ту же канцелярию, садиться за один и тот же стол и переписывать одно и то
же «отношение».
Двадцать лет! Мало ли что изменилось за двадцать лет! А Горький все в
том же департаменте: его Павлин повторяет Бессеменова, Бессеменов Ужа, Уж
Гаврилу, Гаврила Якова — и так дальше, до бесконечности.
А Нил повторяет Озорника, Озорник Вареньку, Варенька Челкаша и так
дальше, до бесконечности.
Не писатель, а какой-то бессеменовский шкаф, тот самый, о котором —
помните? — Петр говорит:
«— Вот этот чулан восемнадцать лет стоит на одном месте, восемнадцать
лет... Говорят, жизнь быстро двигается вперед... а вот шкафа этого никуда
не подвинула, ни на вершок».

И потом, какая схематичность! Человек ходил пешком и в Кубань, и в
Одессу, и в Астрахань, и в Новую Прагу, и в Уфу, — а что он рассказал нам
об этом?
Рассказывать Горький ужасно не любит, всегда что-нибудь доказывает.
Все его творения (за исключением крошечной «Ярмарки в Голтве») как
геометрические фигуры какие-то. Красок у них нет, а одни только линии. Как
теоремы какие-то.
Дано: Уж и Сокол.
Требуется доказать: Сокол лучше Ужа.
Его природа только декорация для этих теорем, эффектная, но холодная.
«Море смеялось» — это безвкусно, как олеография. Он все твердит: «Надо
любить жизнь», но где же его любовь? Никогда не увлечется каким-нибудь
пятном жизни, какой-нибудь краской, ради нее самой. Никогда не увлечется
каким-нибудь человеком, ради него самого, а не ради своей однообразной,
скучной, аккуратной схемы: Сокол лучше Ужа, Сокол лучше Ужа, Сокол лучше
Ужа.
Критики прокричали о том, что в горьковских сочинениях много воздуха,
свободного ветра, солнца — и всего такого.
Неправда: там много поучений о том, что нужно любить солнце, но самого
солнца там нету.
Да и какое же солнце в геометрии!
У Горького нет ни одного героя, который бы не философствовал. Каждый
чуть появится на его страницах, так и начинает высказывать свою философию.
Каждый говорит афоризмами; никто не живет самостоятельно, а только для
афоризмов.
Живут и движутся не для движения, не для жизни, а чтобы
философствовать.
Похоже, будто Горький, как Бокль, всю жизнь сидел в четырех стенах, в
каком-нибудь тихом кабинете, среди книжек и брошюрок и ни разу не выглянул
на улицу, где афоризм далеко не так довлеет себе, как это кажется за
письменным столом.
У мыслей Горького нет мяса, а только скелеты. Он сочинитель, а не
поэт.
Уж не о нем ли, отпрыске Бессеменова, сказал Нил: «Плохая у него
привычка — делать из пустяков философию! Дождь идет — философия, палец
болит — другая философия, угаром пахнет — третья».

Комнатная философия. — Аккуратность. — Однообразие. — Симметричность.
Вот главные черты горьковских творений, если отвлечь их от их героев.
Вот главные черты самого Горького как поэта. И читатель понимает, что
за аккуратностью его скрывается узость, фанатизм, а за симметричностью —
отсутствие свободы, личной инициативы, творческого начала.
Горький узок, как никто в русской литературе.
Вспоминается, как в Толстом и в Достоевском увидал он жалких мещан,
как у Чехова увидал он свою же крошечную программку и навязал великому
поэту свои же фанатические слова:
— Скучно с вами, черти лиловые!
Вспоминается, как умилительную Раневскую, бесцельнопрекрасного Гаева,
в которых так стыдливо всю жизнь был влюблен Чехов, он обозвал
«эгоистичными, как дети, и дряблыми, как старики».
Вспоминается, как плюнул он на Америку, многое такое вспоминается, и
всему этому одно имя: узость, узколюбие, фанатизм все того же Бессеменова:
«Одна правда! Моя правда, какая ваша правда»?
Что такое симметричность? Это — бессилие, это — недохватка личного
творчества. Это — консерватизм.
Горький, симметричнейший из сочинителей, наиболее придавил свою
личность, сузил ее, обкорнал — и не только свою, но и личность всех тех,
кого он так симметрично, так по-книжному неестественно вывел в своих
писаниях, отнимая у них конкретные черты, во имя афоризма. Певец личности,
он является на деле наибольшим ее отрицателем. Прославляя человека вообще,
отвлеченного человека, того самого, который, по его словам:

Идет! В груди его ревут инстинкты,
Противно воет голос самолюбия,
Как наглый нищий требуя подачки,
Привязанностей цепкие волокна
Окутывают сердце, точно плющ,
Питаются его горячей кровью
И громко требуют уступок силе их.
Все чувства овладеть желают им,
Все жаждет власти над его душою —

— воспевая такого обще-человека, человека алгебраического, Горький тем
самым высказывает полнейшее равнодушие к человеку конкретному, к
неповторяемой живой личности.

Итак, вот свойства Горького: симметричность, неуважение к личности,
консерватизм, книжность, аккуратность, фанатизм, однообразие.
Словом, — как это ни странно, как это ни неожиданно! — все свойства
Ужа, а не Сокола!
«Идеолог пролетариата» — и вдруг Уж! Певец босяка — пресмыкающееся!
Откуда это? Где общие причины этого странного явления?
На этот вопрос прекрасно отвечает г. Философов в своей статье
«Разложение материализма».
«Для буржуазии, как для класса, типичен именно тот претендующий на
целостность миросозерцания квази-научный позитивизм, тот вытекающий из него
практический материализм, который теперь по какому-то недоразумению
навязывается рабочим массам... На святой лик пролетариата надели тупую,
самодовольную маску буржуа. На примере Горького легче всего проследить, как
самый драгоценный материал — живая, бунтующая, жаждущая бытия личность,
попадая в переделку квази-научно-го материализма, хиреет, умаляется,
становится плоской, безличной».
Поскоблите любого из этих самозванных представителей про-летарита, и
пред вам непременно окажется Бессеменов.
В русской литературе давно уже установилось суеверие — сливать
личность автора с личностью какого-нибудь его героя.
Так, Писарев в Пушкине увидел Онегина; Гончарова сочли Обломовым;
Тургенева — «лишним человеком»; Достоевского — «человеком из подполья»,
Толстого — Левиным и т. д.
Если бы мы захотели быть суеверными, мы бы Горького назвали
Бессеменовым.
Ибо только Бессеменов, будь он наделен огромным талантом Горького и
огромной его душою — мог бы писать такие однообразные, такие симметричные,
такие безжизненные творения.
Говорят, что историческая роль Горького заключается именно в том, что
именно он посрамил именно Бессеменова, презрел его и нас научил его
презирать.
Правда! Но, по совести, та копеечная свечка, от которой сгорела вся
Москва, была все же — всего только копеечная свечка,

Но — «чем ты бы был пьян — вином поддельным иль настоящим, все равно!»
Москва все же сгорела, — и будем благодарны копеечной свечке!
Теперь, когда Горький на время ослабел в художественном своем
творчестве, принято его поносить и третировать всячески. Такая уж хамская
привычка у малокультурного русского общества: плевать в те колодцы, из
которых только что пили. «Горький исписался», «Горький кончился», и хлопают
при этом в ладоши. Нет. Либо Горький всегда был плох, либо он теперь хорош.
И мы, если и относимся к нему непочтительно, то только потому, что и в
прежнем Горьком, Горьком «Мещан» и «Человека», мы видели столь же
отрицательные черты, как и в нынешнем. И если мы не говорим, что Горький
кончился, то только потому, что, по нашему крайнему разумению, он, как одно
из звеньев нашей общественной жизни, никогда и не начинался.
Я думаю, будет кстати именно теперь, когда всякий газетный нахал, еще
вчера сравнивавший Горького с Шекспиром, лягает его при всякой оказии,
привести благородные слова Мережковского:
«Объявили "конец Горького" — и выбросили конченного писателя, как
выбрасывают выжатый лимон. Поступили с человеком, как с одним из тех
резиновых пузырей-куколок, которые надуваются до исполинских размеров —
"Человек, это гордо!" — а затем, по мере того, как выходит воздух, ежатся,
морщатся и, наконец, с последним жалобным писком, совсем сникнув,
становятся тряпкою.
Не хочется верить в "конец Горького": пока человек жив, жив писатель;
именно теперь, когда бесчисленные мнимые друзья отвернулись от него,
немногие мнимые враги продолжают смотреть на него с надеждой, готовые
протянуть ему руку и, конечно, рады будут, первые, приветствовать
возрождение Горького» («Русск<ая> мысль». 1908. I).

Фальсификация же идеологии вещь обычная в нынешней русской литературе
и тем более любопытная, что она имеет много соответствующих черт и в
русской жизни. Горький не единственный Уж, которого русское общество
приняло за Сокола.
Типичным представителем такой же фальсифицированной идеологии является
последователь Горького, поэт и беллетрист Скиталец, автор одного
прекрасного стихотворения:

Колокольчики-бубенчики звенят,
Простодушную рассказывают быль...
Тройка мчится, комья снежные летят,
Обдаст лицо серебряная пыль!

Но это стихотворение не характерно для музы Скитальца, у которой
главная черта все та же, что и у Горького — подделка мещанских настроений
под пролетарские.
Для него особенно типичен очерк «Огарки», в свое время наделавший
шуму.
Он до такой степени фальшив, что шокирует всякого сколько-нибудь
правдивого человека. Он весь с начала до конца — какая-то вакханалия лжи и
пошлости. Но особенно оскорбляет, что в этот капкан вовлекается и
революция.
Нельзя здесь не согласиться с энергичным восклицанием г. Горнфельда:
«Непрерывная, визгливая, лживая мюнхгаузениада, исчерпывающая весь очерк г.
Скитальца, бледнеет в своем безвкусии пред заключительной пошлостью. Ни с
того ни с сего рассказ о невероятных монологах и гомерических попойках
нижегородских "огарков", от каждого театрального слова и мелодраматического
движения которых несет выдумкой, вдруг заканчивается не менее театральным
уверением автора:
— Огарческий период жизни кончился для огарков. Разбросанные в разные
стороны света, они вступили в новый фазис своего развития. Их ждала новая
жизнь, совершенно отличная от жизни огарческой. Через несколько лет, когда
пришла великая русская революция, они исполнили свое обещание: подняли
знамя, держали его твердо, шли честно — и нашли себе поле».
«Напрасно, — продолжает г. Горнфельд, — автор возложил на своих
огарков столь непосильное для них бремя. Да и неправда все это: никакого
обещания они не исполняли, ибо никому никаких обещаний не давали; никакого
знамени не поднимали, потому что кто же пошел бы за знаменем, поднятым
огарками? Спасибо, если они не приняли деятельного участия в еврейских
погромах».
Но и эта фальшивость ничто по сравнению с недавним стихотворением г.
Скитальца «Четверо». Это повесть о четырех сыновьях некоей бедной матери,
из которых —

Один был «замешан» (!), судим и повешен,
Второй был заколот в бою.
А двое другие в морозы лихие
Погибли в далеком краю,
и т.д.

Тот, кто пишет стихи таким газетным, шаблонным, самому себе надоевшим
слогом о революции, о виселицах, о войне, не любит и не ненавидит того, о
чем пишет. Он-то и предает свободу, которой молится и за которой идет. Г.
Скиталец привычно изо дня в день (опять-таки как в департамент ходит!) —
пишет: свобода — народа, бой — долой, тиран — барабан, — и выражает и
отражает в своих стихах, и поддерживает ими обывательскую привычку к
революции, — привычку, панибратство с ней, мирное с ней сожительство. Ведь
чтобы писать таким образом, чтобы так перелагать в стихи газетную
передовицу:

Между тем все проснулось, вся Русь всколыхнулась,
Вся Русь задымилась в огне...
И все сотрясалось и в узел свивалось,
Как в страшном, чудовищном сне...

чтобы строить в ряды такие затертые, ничего не говорящие слова, — как нужно
зевать внутренне, как скучать, как пренебрежительно относиться к тому, что
поешь, что любишь, чего хочешь.
Стихи г. Скитальца — лучший документ обывательской приспособляемости,
— что они такое, как не свидетельство неумения творчески полюбить свободу,
творчески ее захотеть и пожертвовать собою ради нее. И прав был андреевский
Иуда, когда говорил первосвященнику Анне:
— Разве я вам не верю, что может прийти другой и отдать вам Иисуса за
пятнадцать оболов? За два обола? За один?

И действительно, приходили такие и отдавали, и за пятнадцать, и за
два, и за один.
Таков, напр<имер>, г. Лукьянов, товарищ г. Скитальца по «Знанию»,
равнодушными, риторическими стихами рассказывающий о том, как летел его
челн «на царственный простор», как безумно он покинул «родные берега», а
потом оказалось, что

— все это только сон!

Или что-нибудь еще столь же невинное, что не помешало, однако, критику
Кранихфельду сравнить этого безнадежного стихослагателя с... Генрихом
Гейне*.
Такова г-жа Галина, тоже чрезвычайно преданная свободе, но выражающая
эту преданность в таких шаблонных выражениях, употребляющая для этого столь
затертые эпитеты, что и здесь поневоле чудится обывательская революционная
ремесленность. Дождь у поэтессы непременно «угрюмый», огонек — «ласковый»,
ночь — «темная», рабы — «трусливые», толпа — «сытая», душа — «больная» — и
все эти условные знаки стихотворного обихода говорят о поэтической
неискренности, — которая, конечно, превосходно может совмещаться с
искренностью душевной и ни в какой зависимости с нею не состоит.

----------
* «Поэт-звонарь, Лукьянов невольно, по словам критика, вызывает в
памяти образ другого поэта, поэта-барабанщика, того «лихого барабанщика» в
войне за освобождение человечества, который писал когда-то:

Стучи в барабан и не бойся.
Целуй маркитантку под стук,
Вся мудрость житейская в этом,
Весь смысл глубочайших наук.

Барабан немецкого поэта гремел во имя полноты жизни; жажду жизни будил
он призывными ударами, и оттого вся гамма человеческих настроений нашла в
его песне такое богатое выражение. Колокол русского поэта, напротив, звучит
монотонно. Не радость жизни, а смутную тревогу родит он в душе своими
размеренными ударами. Это — вечерние звоны собора Парижской Богоматери,
которые входят в сознание вместе с темными силуэтами насторожившихся и
чем-то угрожающих химер».
Эти юмористические строки напечатаны не в «Стрекозе», а в «Современном
мире» (март 1908 г.).

Так же равнодушны по форме пылкие по содержанию стихи г. Н. Шрейтера,
сотрудника «Русск<ого> богатства», у которого г. П. Я. умудрился отыскать
«выдающуюся музыкальность и тонкое изящество».
Таковы же революционные стихи А. М. Федорова, маленького, но
искреннего поэта, который, чуть прикоснется чуждой ему революционной
стихии, так сейчас же становится вялым, фальшивым, бездушным — и даже
безграмотным. Ему принадлежат такие строки, фальсифицирующие гражданский
гнев:

Я помню, помню, как жандармы
Ворвались полночью в мой дом
И вместе с запахом казармы
Внесли насилье и содом,
Чутьем невежественно-лисьим
Во всем крамолу находя...
и т. д.

Разве «внести насилье вместе с запахом» не все равно, что пить чай с
удовольствием и с лимоном? Разве невежественнолисье чутье не все равно, что
вдохновенно-тараканье? Разве это стихи? Разве это пафос? Разве это не
подделка? Остерегайтесь подделок!

1

2

3

4

5

6

7

8