СКАЗКИ ОБ ИТАЛИИ V—XIV
Молодой музыкант, пристально глядя в даль чёрными глазами, тихонько
говорил:
- Музыка, которую я хотел бы написать, такова:
"По дороге к большому городу не спеша идёт мальчик. Город лёг на землю
тяжёлыми грудами зданий, прижался к ней и стонет и глухо ворчит. Издали
кажется, как будто он - только что разрушен пожаром, ибо над ним ещё не
угасло кровавое пламя заката и кресты его церквей, вершины башен, флюгера -
раскалены докрасна.
Края чёрных туч тоже в огне, на красных пятнах зловеще рисуются
угловатые куски огромных строений; там и тут, точно раны, сверкают стёкла;
разрушенный, измученный город - место неутомимого боя за счастье - истекает
кровью, и она дымится, горячая, желтоватым удушливым дымом.
Мальчик идёт в сумраке поля по широкой серой ленте дороги; прямая,
точно шпага, она вонзается в бок города, неуклонно направленная могучей
незримой рукою. Деревья по сторонам её - точно незажжённые факелы, их
чёрные большие кисти неподвижны над молчаливою, чего-то ожидающей землёй.
Небо покрыто облаками, звёзд не видно, теней нет, поздний вечер
печален и тих, только медленные и лёгкие шаги мальчика едва слышны в
сумеречном, утомлённом молчании засыпающих полей.
А вслед мальчику бесшумно идёт ночь, закрывая чёрною мантией забвения
даль, откуда он вышел.
Сгущаясь, сумрак прячет в тёплом объятии своём покорно приникшие к
земле белые и красные дома, сиротливо разбросанные по холмам. Сады,
деревья, трубы - всё вокруг чернеет, исчезает, раздавленное тьмою ночи, -
точно пугаясь маленькой фигурки с палкой в руке, прячась от неё или играя с
нею.
Он же идёт молча и спокойно смотрит на город, не ускоряя шага,
одинокий, маленький, словно несущий что-то необходимое, давно ожидаемое
всеми там, в городе, где уже тревожно загораются встречу ему голубые,
жёлтые и красные огни.
Закат - погас. Расплавились, исчезли кресты, флюгера и железные
вершины башен, город стал ниже, меньше и плотнее прижался к немой земле.
Над ним вспыхнуло и растёт опаловое облако, фосфорический, желтоватый
туман неравномерно лёг на серую сеть тесно сомкнутых зданий. Теперь город
не кажется разрушенным огнём и облитым кровью, - неровные линии крыш и стен
напоминают что-то волшебное, но - недостроенное, неоконченное, как будто
тот, кто затеял этот великий город для людей, устал и спит, разочаровался
и, бросив всё, - ушёл или потерял веру и - умер.
А город - живёт и охвачен томительным желанием видеть себя красиво и
гордо поднятым к солнцу. Он стонет в бреду многогранных желаний счастья,
его волнует страстная воля к жизни, и в тёмное молчание полей, окруживших
его, текут тихие ручьи приглушённых звуков, а чёрная чаша неба всё полнее и
полней наливается мутным, тоскующим светом.
Мальчик остановился, взмахнул головой, высоко подняв брови, спокойно,
смелыми глазами смотрит вперёд и, покачнувшись, пошёл быстрее.
И ночь, следуя за ним, тихо, ласковым голосом матери сказала ему:
- Пора, мальчик, иди! Они - ждут..."
...Это, конечно, невозможно написать! - задумчиво улыбаясь, сказал
молодой музыкант.
Потом, помолчав, сложил руки ладонями и воскликнул, негромко, тревожно
и любовно:
- Пречистая дева Мария! Что его встретит?
VI
В синем небе полудня тает солнце, обливая воду и землю жаркими лучами
разных красок. Море дремлет и дышит опаловым туманом, синеватая вода
блестит сталью, крепкий запах морской соли густо льётся на берег.
Звенят волны, лениво оплёскивая груду серых камней, перекатываются
через их рёбра, шуршат мелкою галькой; гребни волн невысоки, прозрачны, как
стекло, и пены нет на них.
Гора окутана лиловой дымкой зноя, седые листья олив на солнце - как
старое серебро, на террасах садов, одевших гору, в тёмном бархате зелени
сверкает золото лимонов, апельсин, ярко улыбаются алые цветы гранат, и
всюду цветы, цветы.
Любит солнце эту землю...
В камнях два рыбака: один - старик, в соломенной шляпе, с толстым
лицом в седой щетине на щеках, губах и подбородке, глаза у него заплыли
жиром, нос красный, руки бронзовые от загара. Высунув далеко в море гибкое
удилище, он сидит на камне, свесив волосатые ноги в зелёную воду, волна,
подпрыгнув, касается их, с тёмных пальцев падают в море тяжёлые, светлые
капли.
За спиной старика стоит, опираясь локтем о камень, черноглазый
смугляк, стройный и тонкий, в красном колпаке на голове, в белой фуфайке на
выпуклой груди и в синих штанах, засученных по колени. Он щиплет пальцами
правой руки усы и задумчиво смотрит в даль моря, где качаются чёрные
полоски рыбацких лодок, а далеко за ними чуть виден белый парус, неподвижно
тающий в зное, точно облако.
- Богатая синьора? - сиплым голосом спрашивает старик, безуспешно
подсекая.
Юноша тихо ответил:
- Мне кажется - да! Такая брошь, с большим, синим камнем, серьги, и
много колец, и часы... Думаю - американка...
- И красива?
- О да! Очень тонкая - правда, но такие глаза, как цветы, и - знаешь -
маленький, немного открытый рот...
- Это - рот честной женщины и такой, что любит однажды в жизни.
- Так и мне кажется...
Старик взмахнул удилищем, посмотрел, прищурив глаз, на пустой крючок и
заворчал, усмехаясь:
- Рыба не глупее нас, нет...
- Кто же ловит в полдень? - спросил юноша, опускаясь на корточки.
-Я, - сказал старик, насаживая наживу.
И, закинув лесу далеко в море, спросил:
- Катались до утра, ты сказал?
- Уже всходило солнце, когда мы вышли на берег, - охотно ответил
молодой, глубоко вздохнув.
- Двадцать лир?
- Да.
- Она могла дать больше.
- Она много могла дать...
- О чем же говорил ты с нею?
Юноша печально и с досадой опустил голову.
- Она знает не более десяти слов, и мы молчали...
- Истинная любовь, - сказал старик, оборотясь и обнажая широкой
улыбкой белые зубы, - бьёт в сердце, как молния, и нема, как молния, -
знаешь?
Подняв большой камень, юноша хотел бросить его в море, размахнулся и -
бросил назад, через плечо, говоря:
- Иногда совсем не понимаешь - зачем нужны людям разные языки?
- Говорят - этого не будет когда-то! - подумав, заметил старик.
На синей скатерти моря, в молочном тумане дали, скользит бесшумно,
точно тень облака, белый пароход.
- В Сицилию! - сказал старик, кивая головой.
Достал откуда-то длинную н неровную чёрную сигару, разломил её и,
подавая через плечо одну половинку юноше, спросил:
- Что же ты думал, сидя с нею?
- Человек всегда думает о счастье...
- Оттого он и глуп всегда! - спокойно вставил старик.
Закурили. Синие струйки дыма потянулись над камнями в безветренном
воздухе, полном сытного запаха плодородной земли и ласковой воды.
- Я ей пел, а она улыбалась...
- И?
- Но ты знаешь - я плохо пою.
- Да.
- Потом я опустил вёсла и смотрел на неё.
- Эге?
- Смотрел, говоря про себя: "Вот я, молодой и сильный, а тебе -
скучно, полюби меня и дай мне жить хорошей жизнью!.."
- Ей - скучно?
- Кто ж поедет в чужую страну, если он не беден и ему весело?
- Браво!
- "Обещаю именем девы Марии, - думал я, - что буду добр с тобою и всем
людям будет хорошо около нас..."
- Экко! - воскликнул старик, вскинув большую голову, и засмеялся
басовитым смехом.
- "Буду верен тебе всегда..."
- Гм...
- Или - думал: "Поживём немного, я буду тебя любить, сколько ты
захочешь, а потом ты дашь мне денег на лодку, снасти и на кусок земли, я
ворочусь тогда в свой добрый край и всегда, всю жизнь буду хорошо помнить о
тебе..."
- Это - не глупо...
- Потом, к утру - думал уже - что, пожалуй, ничего не надобно мне, не
нужно денег, а только её, хотя бы на одну эту ночь...
- Так - проще...
- На одну только ночь!..
- Экко! - сказал старик.
- Мне кажется, дядя Пьетро, что маленькое счастье - всегда честнее...
Старик молчал, поджав толстые, бритые губы и пристально глядя в
зелёную воду, а юноша тихонько и печально запел:
- О солнце моё...
- Да, да, - вдруг сказал старик, покачивая головой, - маленькое
счастье - честнее, а большое - лучше... Бедные люди - красивее, а богатые -
сильнее... И так всё... всё так!
Шуршат и плещут волны. Синие струйки дыма плавают над головами людей,
как нимбы. Юноша встал на ноги и тихо поёт, держа сигару в углу рта. Он
прислонился плечом к серому боку камня, скрестил руки на груди и смотрит в
даль моря большими глазами мечтателя.
А старик - неподвижен, он опустил голову и, кажется, дремлет.
Лиловые тени в горах становятся гуще и ласковее.
- О солнце моё! - поёт юноша...
Родилось солнце
Ещё прекрасней,
Ещё прекраснее, чем ты!
О солнце, солнце!
Свети на грудь мою!..
Звенят весёлые зелёные волны.
VII
На маленькой станции между Римом и Генуей кондуктор открыл дверь купе
и, при помощи чумазого смазчика, почти внёс к нам маленького кривого
старика.
- Очень стар! - в голос сказали они, добродушно улыбаясь.
Но старик оказался бодрым; поблагодарив помогавших ему жестом
сморщенной руки, он вежливо и весело приподнял с седой головы изломанную
шляпу и, оглянув диваны зорким глазом, спросил:
- Позволите?
Ему дали место, он сел, вздохнув облегчёно и, положив руки на острые
колени, добродушно улыбнулся беззубым ртом.
- Далеко, дед? - спросил мой товарищ.
- О, только три станции! - охотно ответил кривой. - На свадьбу внука
еду...
И через несколько минут словоохотливо рассказывал под шум колёс
поезда, качаясь, точно надломленная ветвь в ненастный день:
- Я - лигуриец, мы все очень крепкие, лигурийцы. Вот у меня тринадцать
сыновей, четыре дочери, я уже сбиваюсь, считая внуков, это второй женится -
хорошо, не правда ли?
И, гордо посмотрев на всех выцветшим, но ещё весёлым глазом, он
тихонько засмеялся, говоря:
- Вот, сколько дал я людей стране и королю!
- Как пропал глаз? О, это было давно, ещё мальчишкой был я тогда, но
уже помогал отцу. Он перебивал землю на винограднике, у нас трудная земля,
просит большого ухода: много камня. Камень отскочил из-под кирки отца и
ударил меня в глаз; я не помню боли, но за обедом глаз выпал у меня - это
было страшно, синьоры!.. Его вставили на место и приложили тёплого хлеба,
но глаз помер!
Старик крепко потёр бурую, дряблую щёку, снова улыбаясь добродушно и
весело.
- Тогда не было так много докторов и люди жили глупее, - о, да! Может
быть, они добрей были? А?
Теперь его одноглазое кожаное лицо, всё в глубоких складках и
зеленовато-серых, точно плесень, волосах, стало хитрым и ликующим.
- Когда живёшь так много, как я, можно говорить о людях смело, не
правда ли?
Он внушительно поднял вверх изогнутый тёмный палец, точно грозя
кому-то.
- Я расскажу вам, синьоры, кое-что о людях...
- Когда умер отец - мне было тринадцать лет, - вы видите, какой я и
теперь маленький? Но я был ловок и неутомим в работе - это всё, что оставил
мне отец в наследство, а землю нашу и дом продали за долги. Так я и жил, с
одним глазом и двумя руками, работая везде, где давали работу... Было
трудно, но молодость не боится труда - так?
- В девятнадцать лет встретилась девушка, которую мне суждено было
любить, - такая же бедная, как сам я, она была крупная и сильнее меня, жила
с матерью, больной старухой, и, как я, - работала где могла. Не очень
красивая, но - добрая и умница. И хороший голос - о! Пела она, как
артистка, а это уже - богатство! И я тоже не худо пел.
- "Женимся?" - сказал я ей.
- "Это будет смешно, кривой! - ответила она невесело. - Ни у тебя, ни
у меня нет ничего - как будем жить?"
- Святая правда: ни у меня, ни у неё - ничего! Но - что нужно для
любви в юности? Вы все знаете, как мало нужно для любви; я настаивал и
победил.
- "Да, пожалуй, ты прав, - сказала наконец, Ида. - Если святая матерь
помогает тебе и мне теперь, когда мы живём отдельно, ей, конечно, будет
легче помогать нам, когда мы будем жить вместе!"
- Мы пошли к священнику.
- "Это - безумие! - говорил священник. - Разве мало в Лигурии нищих!
Несчастные люди, вы должны бороться с соблазнами дьявола, иначе - дорого
заплатите за вашу слабость!"
- Молодёжь коммуны смеялась над нами, старики осуждали нас. Но
молодость - упряма и по-своему - умна! Настал день свадьбы, мы не стали к
этому дню богаче и даже не знали, где ляжем спать в первую ночь.
- "Мы уйдём в поле! - сказала Ида. - Почему это плохо? Матерь божия
везде одинаково добра к людям".
- Так мы и решили: земля - постель наша, и пусть оденет нас небо!
- Отсюда начинается другая история, синьоры, прошу внимания, - это
лучшая история моей долгой жизни! Рано утром, за день до свадьбы, старик
Джиованни, у которого я много работал, сказал мне - так, знаете, сквозь
зубы - ведь речь шла о пустяках!
- Ты бы, Уго, вычистил старый овечий хлев и постлал туда соломы. Хотя
там сухо и овцы больше года не были там, всё же нужно хорошо убрать хлев,
если ты с Идой хочешь жить в нём".
- Вот у нас и дом!
- Работаю я, пою - в дверях стоит столяр Констанцио, спрашивая:
- "Это тут будешь ты жить с Идой? А где же у вас кровать? Надо бы
тебе, когда кончишь, пойти ко мне и взять у меня её, есть лишняя".
- А когда я шёл к нему, сердитая Мария - лавочница - закричала:
- "Женятся, несчастные, не имея ни простыни, ни подушек, ничего! Ты
совсем безумец, кривой! Пришли ко мне свою невесту..."
- А безногий, замученный ревматизмом, избитый лихорадкой Этторе Виано
кричит ей с порога своего дома:
- "Спроси его - много ли он припас вина для гостей, э? Ах, люди, что
может быть легкомысленнее их?"
На щеке старика в глубокой морщине засверкала весёлая слеза, он
закинул голову и беззвучно засмеялся, играя острым кадыком, тряся
изношенной кожей лица и по-детски размахивая руками.
- О синьоры, синьоры! - сквозь смех, задыхаясь, говорил он, - на утро
дня свадьбы у нас было всё, что нужно для дома, - статуя мадонны, посуда,
бельё, мебель - всё, клянусь вам! Ида плакала и смеялась, я тоже, и все
смеялись - нехорошо плакать в день свадьбы, и все наши смеялись над нами!..
- Синьоры! Это дьявольски хорошо - иметь право назвать людей - наши! И
ещё более хорошо чувствовать их своими, близкими тебе, родными людьми, для
которых твоя жизнь - не шутка, твоё счастье - не игра!
- И была свадьба - э! Удивительный день! Вся коммуна смотрела на нас,
и все пришли в наш хлев, который вдруг стал богатым домом... У нас было
всё: вино, и фрукты, и мясо, и хлеб, и все ели, и всем было весело...
Потому что, синьоры, нет лучше веселья, как творить добро людям, поверьте
мне, ничего нет красивее и веселее, чем это!
- И священник был. "Вот, - говорил он, строго и хорошо, - вот люди,
которые работали на всех вас, и вы позаботились о них, чтобы им стало легко
в этот день, лучший день их жизни. Так и надо было сделать вам, ибо они
работали для вас, а работа - выше медных и серебряных денег, работа всегда
выше платы, которую дают за неё! Деньги - исчезают, работа - остаётся...
Эти люди - и веселы и скромны, они жили трудно и не жаловались, они будут
жить ещё труднее и не застонут - вы поможете им в трудный час. У них
хорошие руки и ещё лучше их сердца..."
- Он много лестного сказал мне, Иде и всей коммуне!..
Старик, торжествуя, оглядел всех помолодевшим глазом н спросил:
- Вот, синьоры, кое-что о людях - это вкусно, не правда ли?
VIII
Весна, ярко блестит солнце, люди веселы и даже стёкла в окнах старых
каменных домов улыбаются тепло.
По улице маленького городка пёстрым потоком льётся празднично одетая
толпа - тут весь город, рабочие, солдаты, буржуа, священники,
администраторы, рыбаки, - все возбуждены весенним хмелем, говорят громко,
много смеются, поют, и все - как одно здоровое тело - насыщены радостью
жить.
Разноцветные зонтики, шляпы женщин, красные и голубые шары в руках
детей - точно причудливые цветы, и всюду, как самоцветные камни на пышной
мантии сказочного короля сверкают, смеясь и ликуя, дети, весёлые владыки
земли.
Бледно-зелёная листва деревьев ещё не распустилась, свёрнута в пышные
комки и жадно пьёт тёплые лучи солнца. Вдали играет музыка, манит к себе.
Впечатление такое, точно люди пережили свои несчастия, вчерашний день
был последним днём тяжёлой, всем надоевшей жизни, а сегодня все проснулись
ясными, как дети, с твёрдой, весёлой верою в себя - в непобедимость своей
воли, пред которой всё должно склониться, и вот теперь дружно и уверенно
идут к будущему.
И было странно, обидно и печально - эаметитъ в этой живой толпе
грустное лицо: под руку с молодой женщиной прошёл высокий, крепкий человек;
наверное - не старше тридцати лет, но - седоволосый. Он держал шляпу в
руке, его круглая голова была вся серебряная, худое, здоровое лицо спокойно
и печально. Большие, тёмные, прикрытые ресницами глаза смотрели так, как
смотрят только глаза человека, который не может забыть тяжкой боли,
испытанной им.
- Обрати внимание на эту пару людей, - сказал мне мой товарищ,-
особенно на него: он пережил одну из тех драм, которые всё чаще
разыгрываются в среде рабочих северной Италии.
И товарищ рассказал мне:
"Этот человек - социалист, редактор местной рабочей газетки, он сам -
рабочий, маляр. Одна из тех натур, у которых знание становится верой, а
вера ещё более разжигает жажду знания. Ярый и умный антиклерикал, - видишь,
какими глазами смотрят чёрные священники в спину ему!
Лет пять тому назад он, будучи пропагандистом, встретил в одном из
своих кружков девушку, которая сразу обратила на себя его внимание. Здесь
женщины выучились верить молча и непоколебимо, священники развивали в них
эту способность много веков и добились чего хотели, - кто-то верно сказал,
что католическая церковь построена на груди женщины. Культ мадонны не
только язычески красив, это прежде всего умный культ; мадонна проще Христа,
она ближе сердцу, в ней нет противоречий, она не грозит геенной - она
только любит, жалеет, прощает, - ей легко взять сердце женщины в плен на
всю жизнь.
Но вот он видит девушку, которая умеет говорить, может спрашивать, и
всегда в её вопросах он чувствует, рядом с наивным удивлением перед его
идеями, нескрываемое недоверие к нему, а часто - страх и даже отвращение.
Пропагандисту-итальянцу приходится много говорить о религии, резко о папе и
священниках, - каждый раз, когда он говорил об этом, он видел в глазах
девушки презрение и ненависть к нему, если же она спрашивала о чём-нибудь -
её слова звучали враждебно, и мягкий голос был насыщен ядом. Заметно было,
что она знакома с литературой католиков, направленной против социализма, и
что в этом кружке её слово пользуется не меньшим вниманием, чем его.
Здесь относятся к женщине значительно упрощённее и грубее, чем в
России, и - до последнего времени - итальянки давали много оснований для
этого; не интересуясь ничем, кроме церкви, они - в лучшем случае - чужды
культурной работе мужчин и не понимают её значения.
Мужское самолюбие его было задето, слава искусного пропагандиста
страдала в столкновениях с этой девушкой, он раздражался, несколько раз
удачно высмеивал её, но и она ему платила тем же, невольно возбуждая в нём
уважение, заставляя его особенно тщательно готовиться к занятиям с кружком,
где была она.
Но рядом со всем этим он замечал, что каждый раз, когда ему приходится
говорить о позорной современности, о том, как она угнетает человека,
искажая его тело, его душу, когда он рисовал картины жизни в будущем, где
человек станет внешне и внутренно свободен, - он видел её перед собою
другой: она слушала его речи с гневом сильной и умной женщины, знающей
тяжесть цепей жизни, с доверчивой жадностью ребёнка, который слышит
волшебную сказку, и эта сказка в ладу с его, тоже волшебно сложной, душою.
Это возбуждало в нём предчувствие победы над врагом, который может
быть прекрасным товарищем.
Почти год длилось состязание, не вызывая у них охоты сблизиться и
поспорить один на один, но наконец он первый подошел к ней.
- Синьорина - мой постоянный оппонент,- сказал он,- не находит ли она,
что в интересах дела будет лучше, если мы познакомимся ближе?
Она охотно согласилась с ним, и почти с первых слов они вступили в бой
друг с другом: девушка яростно защищала церковь как место, где замученный
человек может отдохнуть душою, где, пред лицом доброй мадонны, - все равны
и всё равно жалки, несмотря на разность одежды; он возражал, что не отдых
нужен людям, а борьба, что невозможно гражданское равенство без равенства
материальных благ и что за спиной мадонны прячется человек, которому
выгодно, чтобы люди были несчастны и глупы.
С того времени эти споры наполнили всю их жизнь, каждая встреча была
продолжением одной и той же страстной беседы, и с каждым днём всё более
ясно обнаруживалась роковая непримиримость их верований.
Для него жизнь - борьба за расширение знаний, борьба за подчинение
таинственных энергий природы человеческой воле, все люди должны быть
равносильно вооружены для этой борьбы, в конце которой нас ожидает свобода
и торжество разума - самой могучей из всех сил и единственной силы мира,
сознательно действующей. А для неё жизнь была мучительным приношением
человека в жертву неведомому, подчинением разума той воле, законы и цели
которой знает только священник.
Поражённый, он спрашивал:
- Но зачем же вы ходите на мои лекции, чего вы ждёте от социализма?
- Да, я знаю, что грешу и противоречу себе! - грустно сознавалась
она.- Но так хорошо слушать вас и мечтать о возможности счастья для всех
людей!
Она была не очень красива - тонкая, с умным личиком, большими глазами,
взгляд которых мог быть кроток и гневен, ласков и суров; она работала на
фабрике шёлка, жила со старухой матерью, безногим отцом и младшей сестрой,
которая училась в ремесленной школе. Иногда она бывала весёлой, не шумно,
но обаятельно; любила музеи и старые церкви, восхищалась картинами,
красотою вещей и, глядя на них, говорила:
- Как странно думать, что эти прекрасные вещи когда-то были заперты в
домах частных людей и кто-то один имел право пользоваться ими! Красивое
должны видеть все, только тогда оно живёт!
Она часто говорила так странно, и ему казалось, что эти слова исходят
из какой-то непонятной ему боли в душе её, они напоминали стон раненого. Он
чувствовал, что эта девушка любит жизнь и людей глубокой, полной тревоги и
сострадания любовью матери; он терпеливо ждал, когда его вера зажжёт ей
сердце и тихая любовь преобразится в страсть, ему казалось, что девушка
слушает его речи всё внимательнее, что в сердце она уже согласна с ним. И
всё пламеннее он говорил ей о необходимости неустанной борьбы за
освобождение человека - народа, человечества - из старых цепей, ржавчина
которых въелась в души и отемняет, отравляет их.
Однажды, провожая её домой, он сказал ей, что любит её, хочет, чтобы
она была его женой, и - был испуган впечатлением, которое вызвали в ней его
слова: пошатнувшись, точно он ударил её, широко раскрыв глаза, бледная, она
прислонилась спиною к стене, спрятав руки, и, глядя в лицо его почти с
ужасом, сказала:
- Я догадывалась, что это так, я почти чувствовала это, потому что
сама давно люблю вас, но - боже мой, - что же будет теперь?
- Начнутся дни счастья твоего и моего, дни нашей общей работы! -
воскликнул он.
- Нет,- сказала девушка, опустив голову. - Нет! Нам не надо говорить о
любви.
- Почему?
- Ты станешь венчаться в церкви? - тихо спросила она.
- Нет!
- Тогда - прощай!
И она быстро пошла прочь от него.
Он догнал её, стал уговаривать, она выслушала молча, не возражая,
потом сказала:
- Я, моя мать н отец - все верующие и так умрём. Брак в мэрии - не
брак для меня: если от такого брака родятся дети, - я знаю, - они будут
несчастны. Только церковный брак освящает любовь, только он даёт счастье и
покой.
Ему стало ясно, что она не скоро уступит, он же, конечно, не мог
уступить. Они разошлись: прощаясь, девушка сказала:
- Не станем мучить друг друга, не ищи встреч со мною! Ах, если бы ты
уехал отсюда! Я - не могу, я так бедна...
- Я не дам никаких обещаний, - ответил он. И началась борьба сильных
людей: они встречались, конечно, и даже более часто, чем прежде, -
встречались, потому что искали встреч, надеясь, что один из двух не
вытерпит мучений неудовлетворённого и всё разгоравшегося чувства. Их
встречи были полны отчаяния и тоски, после каждого свидания с нею он
чувствовал себя разбитым и бессильным, она - в слезах шла исповедоваться, а
он знал это, и ему казалось, что чёрная стена людей в тонзурах становится
всё выше, несокрушимее с каждым днём, растёт и разъединяет их насмерть.
Однажды в праздник, гуляя с нею в поле за городом, он сказал ей - не
угрожая, а просто думая вслух:
- Знаешь, мне кажется иногда, что я могу убить тебя...
Она промолчала.
- Ты слышала, что я сказал?
Ласково взглянув в лицо ему, она ответила:
- Да.
И он понял, что она умрёт, по не уступит ему. До этого "да" он порою
обнимал и целовал её, она боролась с ним, сопротивление её слабело, и он
мечтал уже, что однажды она уступит, и тогда её инстинкт женщины поможет
ему победить её. Но теперь он понял, чти это была бы не победа, а
порабощение, и с той поры перестал будить в ней женщину.
Так ходил он с нею в тёмном круге её представлений о жизни, зажигал
пред нею все огни, какие мог зажечь, но - как слепая - она слушала его с
мечтательной улыбкой и не верила ему.
Однажды она сказала:
- Я понимаю иногда, что всё, что ты говоришь, - возможно, но я думаю -
это потому, что я люблю тебя! Я понимаю, но - не верю, не могу! И когда ты
уходишь, всё твоё уходит с тобой.
Это продолжалось почти два года, и вот девушка заболела; он бросил
работу, перестал заниматься делами организации, наделал долгов и, избегая
встреч с товарищами, ходил около её квартиры или сидел у постели её,
наблюдая, как она сгорает, становясь с каждым днём всё прозрачнее, и как
всё ярче пылает в глазах её огонь болезни.
- Говори мне о будущем, - просила она его.
Он говорил о настоящем, мстительно перечисляя всё, что губит нас,
против чего он будет всегда бороться, что' надо вышвырнуть вон из жизни
людей, как тёмные, грязные, изношенные лохмотья.
Она слушала и, когда ей было нестерпимо больно, останавливала его
речь, касаясь его руки и умоляюще глядя в глаза ему.
- Я - умираю? - спросила она его однажды, много дней спустя после
того, как доктор сказал ему, что у неё скоротечная чахотка и положение её
безнадёжно.
Он не ответил ей, опустив глаза.
- Я знаю, что скоро умру, - сказала она. - Дай мне руку.
И, когда он протянул руку ей, она, поцеловав ей горячими губами,
сказала:
- Прости меня, я виновата перед тобою, я ошиблась и измучила тебя. Я
вижу теперь, когда убита, что моя вера - только страх пред тем, чего я не
могла понять, несмотря на свои желания и твои усилия. Это был страх, но он
в крови моей, я с ним рождена. У меня свой - или твой - ум, но чужое
сердце, ты прав, я это поняла, но сердце не могло согласиться с тобой...
Через несколько дней она умерла, а он поседел за время агонии её, -
поседел в двадцать семь лет.
Недавно он женился на единственной подруге той девушки, его ученице;
это они идут на кладбище, к той, - они каждое воскресенье ходят туда -
положить цветы на могилу её.
Он не верит в свою победу, убежден, что, говоря ему - "ты прав!" - она
лгала, чтобы утешить его. Его жена думает так же, оба они любовно чтят
память о ней, и эта тяжёлая история гибели хорошего человека, возбуждая их
силы желанием отомстить за него, придаёт их совместной работе неутомимость
и особенный, широкий, красивый характер".
...Льется под солнцем живая, празднично пёстрая река людей, весёлый
шум сопровождает её течение, дети кричат и смеются; не всем, конечно, легко
и радостно, наверное, много сердец туго сжаты тёмной скорбью, много умов
истерзаны противоречиями, но - все мы идём к свободе, к свободе!
И чем дружнее - всё быстрей пойдём!
IX
Прославим женщину - Мать, неиссякаемый источник всё побеждающей жизни!
Здесь пойдёт речь о железном Тимур-ленге, хромом барсе, о
Сахиб-и-Кирани - счастливом завоевателе, о Тамерлане, как назвали его
неверные, о человеке, который хотел разрушить весь мир.
Пятьдесят лет ходил он по земле, железная стопа его давила города и
государства, как нога слона - муравейники, красные реки крови текли от его
путей во все стороны; он строил высокие башни из костей побеждённых
народов; он разрушал жизнь, споря в силе своей со Смертью, он мстил ей за
то, что она взяла сына его Джигангира; страшный человек - он хотел отнять у
неё все жертвы - да издохнет она с голода и тоски!
С того дня, как умер сын его Джигангир и народ Самарканда встретил
победителя злых Джеттов одетый в чёрное и голубое, посыпав головы свои
пылью и пеплом, - с того дня и до часа встречи со Смертью в Отраре, где она
поборола его, - тридцать лет Тимур ни разу не улыбнулся - так жил он,
сомкнув губы, ни пред кем не склоняя головы, и сердце его было закрыто для
сострадания тридцать лет!
Прославим в мире женщину - Мать, единую силу, пред которой покорно
склоняется Смерть! Здесь будет сказана правда о Матери, о том, как
преклонился пред нею слуга и раб Смерти, железный Тамерлан, кровавый бич
земли.
Вот как это было.
Пировал Тимур-бек в прекрасной долине Канигула, покрытой облаками роз
и жасмина, - в долине, которую поэты Самарканда назвали "Любовь цветов" и
откуда видны голубые минареты великого города, голубые купола мечетей.
Пятнадцать тысяч круглых палаток раскинуто в долине широким веером,
все они - как тюльпаны, и над каждой - сотни шёлковых флагов трепещут, как
живые цветы.
А в средине их - палатка Гуругана-Тимура - как царица среди своих
подруг. Она о четырёх углах, сто шагов по сторонам, три копья в высоту, её
средина - на двенадцати золотых колоннах в толщину человека, на вершине её
голубой купол, вся она из чёрных, жёлтых, голубых полос шёлка, пятьсот
красных шнуров прикрепили её к земле, чтобы она не поднялась в небо, четыре
серебряных орла по углам её, а под куполом, в середине палатки, на
возвышении, - пятый, сам непобедимый Тимур-Гуруган, царь царей.
На нём широкая одежда из шёлка небесного цвета, её осыпают зёрна
жемчуга - не больше пяти тысяч крупных зёрен, да! На его страшной седой
голове - белая шапка с рубином на острой верхушке, и качается, качается -
сверкает этот кровавый глаз, озирая мир.
Лицо Хромого - как широкий нож, покрытый ржавчиной от крови, в которую
он погружался тысячи раз; его глаза узки, но они видят всё, и блеск их
подобен холодному блеску царамута, любимого камня арабов, который неверные
зовут изумрудом и который убивает падучую болезнь. А в ушах царя - серьги
из рубинов Цейлона, из камней цвета губ красивой девушки.
На земле, на коврах, каких больше нет, - триста золотых кувшинов с
вином и всё, что надо для пира царей; сзади Тимура сидят музыканты, рядом с
ним - никого, у ног его - его кровные, цари и князья, и начальники войск, а
ближе всех к нему - пьяный Кермани-поэт, тот, который однажды, на вопрос
разрушителя мира:
- Кермани! Сколько б ты дал за меня, если б меня продавали? - ответил
сеятелю смерти и ужаса:
- Двадцать пять аскеров.
- Но это цена только моего пояса! - вскричал удивлённый Тимур.
- Я ведь и думаю только о поясе, - ответил Кермани, - только о поясе,
потому что сам ты не стоишь ни гроша!
Вот как говорил поэт Кермани с царем царей, человеком зла и ужаса, и
да будет для нас слава поэта, друга правды, навсегда выше славы Тимура.
Прославим поэтов, у которых один бог - красиво сказанное, бесстрашное
слово правды, вот кто бог для них - навсегда!
И вот, в час веселья, разгула, гордых воспоминаний о битвах и победах,
в шуме музыки и народных игр пред палаткой царя, где прыгали бесчисленные
пёстрые шуты, боролись силачи, изгибались канатные плясуны, заставляя
думать, что в их телах нет костей, состязаясь в ловкости убивать, фехтовали
воины и шло представление со слонами, которых окрасили в красный и зелёный
цвета, сделав этим одних - ужасными и смешными - других, - в этот час
радости людей Тимура, пьяных от страха пред ним, от гордости славой его, от
усталости побед, и вина, и кумыса, - в этот безумный час, вдруг, сквозь
шум, как молния сквозь тучу, до ушей победителя Баязета-султана долетел
крик женщины, гордый крик орлицы, звук, знакомый и родственный его
оскорблённой душе, - оскорблённой Смертью и потому жестокой к людям и
жизни.
Он приказал узнать, кто там кричит голосом без радости, и ему сказали,
что явилась какая-то женщина, она вся в пыли и лохмотьях, она кажется
безумной, говорит по-арабски и требует - она требует! - видеть его,
повелителя трёх стран света.
- Приведите её! - сказал царь.
И вот пред ним женщина - босая, в лоскутках выцветших на солнце одежд,
чёрные волосы её были распущены, чтобы прикрыть голую грудь, лицо её - как
бронза, а глаза - повелительны, и тёмная рука, протянутая Хромому, не
дрожала.
- Это ты победил султана Баязета? - спросила она.
- Да, я. Я победил многих и его и ещё не устал от побед. А что ты
скажешь о себе, женщина?
- Слушай! - сказала она. - Что бы ты ни сделал, ты - только человек, а
я - Мать! Ты служишь смерти, я - жизни. Ты виноват предо мной, и вот я
пришла требовать, чтоб ты искупил свою вину, - мне говорили, что девиз твой
- "сила - в справедливости", - я не верю этому, но ты должен быть
справедлив ко мне, потому что я - Мать!
Царь был достаточно мудр для того, чтобы почувствовать за дерзостью
слов силу их, - он сказал:
- Сядь и говори, я хочу слушать тебя!
Она села - как нашла удобным - в тесный круг царей, на ковёр, и вот
что рассказала она:
- Я - из-под Салерно, это далеко, в Италии, ты не знаешь где! Мой отец
- рыбак, мой муж - тоже, он был красив, как счастливый человек, - это я
поила его счастьем! И ещё был у меня сын - самый прекрасный мальчик на
земле...
- Как мой Джигангир, - тихо сказал старый воин.
- Самый красивый и умный мальчик - это мой сын! Ему было шесть лет
уже, когда к нам на берег явились сарацины-пираты, они убили отца моего,
мужа и ещё многих, а мальчика похитили, и вот четыре года, как я его ищу на
земле. Теперь он у тебя, я это знаю, потому что воины Баязета схватили
пиратов, а ты - победил Баязета и отнял у него всё, ты должен знать, где
мой сын, должен отдать мне его!
Все засмеялись, и сказали тогда цари - они всегда считают себя
мудрыми!
- Она - безумна! - сказали цари и друзья Тимура, князья и
военачальники его, и все смеялись.
Только Кермани смотрел на женщину серьёзно, и с великим удивлением -
Тамерлан.
- Она безумна, как Мать! - тихо молвил пьяный поэт Кермани; а царь -
враг мира - сказал:
- Женщина! Как же ты пришла из этой страны, неведомой мне, через моря,
реки и горы, через леса? Почему звери и люди, - которые часто злее злейших
зверей, - не тронули тебя, ведь ты шла, даже не имея оружия, единственного
друга беззащитных, который не изменяет им, доколе у них есть сила в руках?
Мне надо знать всё это, чтобы поверить тебе и чтобы удивление пред тобою не
мешало мне понять тебя!
Восславим женщину - Мать, чья любовь не знает преград, чьей грудью
вскормлен весь мир! Всё прекрасное в человеке - от лучей солнца и от молока
Матери, - вот что насыщает нас любовью к жизни!
Сказала она Тнмур-ленгу:
- Море я встретила только одно, на нём было много островов и рыбацких
лодок, а ведь если ищешь любимое - дует попутный ветер. Реки легко
переплыть тому, кто рождён и вырос на берегу моря. Горы? - я не заметила
гор.
Пьяный Кермани весело сказал:
- Гора становится долиной, когда любишь!
- Были леса по дороге, да, это - было' Встречались вепри, медведи,
рыси и страшные быки, с головой, опущенной к земле, и дважды смотрели на
меня барсы, глазами, как твои. Но ведь каждый зверь имеет сердце, я
говорила с ними, как с тобой, они верили, что я - Мать, и уходили, вздыхая,
- им было жалко меня! Разве ты не знаешь, что звери тоже любят детей и
умеют бороться за жизнь и свободу их не хуже, чем люди?
- Так, женщина! - сказал Тимур. - И часто - я знаю - они любят
сильнее, борются упорнее, чем люди!
- Люди, - продолжала она, как дитя, ибо каждая Мать - сто раз дитя в
душе своей, - люди - это всегда дети своих матерей, - сказала она, - ведь у
каждого есть Мать, каждый чей-то сын, даже и тебя, старик, - ты знаешь это
- родила женщина, ты можешь отказаться от бога, но от этого не откажешься и
ты, старик!
- Так, женщина! - воскликнул Кермани, бесстрашный поэт. - Так, - от
сборища быков - телят не будет, без солнца не цветут цветы, без любви нет
счастья, без женщины нет любви, без Матери - нет ни поэта, ни героя!
И сказала женщина:
- Отдай мне моего ребёнка, потому что я - Мать и люблю его!
Поклонимся женщине - она родила Моисея, Магомета и великого пророка
Иисуса, который был умерщвлён злыми, но - как сказал Шерифэддин - он ещё
воскреснет и придёт судить живых и мёртвых, в Дамаске это будет, в Дамаске!
Поклонимся Той, которая неутомимо родит нам великих! Аристотель - сын
Её, и Фирдуси, и сладкий, как мёд, Саади, и Омар Хайям, подобный вину,
смешанному с ядом, Искандер и слепой Гомер - это всё Её дети, все они пили
Её молоко, и каждого Она ввела в мир за руку, когда они были ростом не выше
тюльпана, - вся гордость мира - от Матерей!
И вот задумался седой разрушитель городов, хромой тигр Тимур-Гуруган,
и долго молчал, а потом сказал ко всем:
- Мен тангри кули Тимур! Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Вот -
жил я, уже много лет земля стонет подо мною, и тридцать лет, как я
уничтожаю жатву смерти вот этою рукой, - для того уничтожаю, чтобы отмстить
ей за сына моего Джигангира, за то, что она погасила солнце сердца моего!
Боролись со мною за царства и города, но - никто, никогда - за человека, и
не имел человек цены в глазах моих, и не знал я - кто он и зачем на пути
моём? Это я, Тимур, сказал Баязету, победив его: "О Баязет, как видно -
пред богом ничто государства и люди, смотри - он отдаёт их во власть таких
людей, каковы мы: ты - кривой, я - хром!" Так сказал я ему, когда его
привели ко мне в цепях и он не мог стоять под тяжестью их, так сказал я,
глядя на него в несчастии, и почувствовал жизнь горькою, как полынь, трава
развалин!
- Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Вот - сидит предо мною
женщина, каких тьмы, и она возбудила в душе моей чувства, неведомые мне.
Говорит она мне, как равному, и она не просит, а - требует. И я вижу, понял
я, почему так сильна эта женщина, - она любит, и любовь помогла ей узнать,
что ребенок её - искра жизни, от которой может вспыхнуть пламя на многие
века. Разве все пророки не были детьми, и герои - слабыми? О Джигангир,
огонь моих очей, может быть, тебе - суждено было согреть землю, засеять её
счастьем - я хорошо полил её кровью, и она стала тучной!
Снова долго думал бич народов и сказал наконец:
- Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Триста всадников отправятся
сейчас же во все концы земли моей, и пусть найдут они сына этой женщины, а
она будет ждать здесь, и я буду ждать вместе с нею; тот же, кто воротится с
ребёнком на седле своего коня, он будет счастлив - говорит Тимур! Так,
женщина?
Она откинула с лица чёрные волосы, улыбнулась ему и ответила, кивнув
головой:
- Так, царь!
Тогда встал этот страшный старик и молча поклонился ей, а весёлый поэт
Кермани говорил, как дитя, с большой радостью:
Что прекрасней песен о цветах и звёздах?
Всякий тотчас скажет: песни о любви!
Что прекрасней солнца в ясный полдень мая?
И влюбленный скажет: та, кого люблю!
Ах, прекрасны звёзды в небе полуночи - знаю!
И прекрасно солнце в ясный полдень лета - знаю!
Очи моей милой всех цветов прекрасней - знаю!
И её улыбка ласковее солнца - знаю!
Но ещё не спета песня всех прекрасней,
Песня о начале всех начал на свете,
Песнь о сердце мира, о волшебном сердце
Той, кого мы, люди, Матерью зовём!
И сказал Тимур-ленг своему поэту:
- Так, Кермани! Не ошибся бог, избрав твои уста для того, чтоб
возвещать его мудрость!
- Э! Бог сам - хороший поэт! - молвил пьяный Кермани.
А женщина улыбалась, и улыбались все цари и князья, военачальники и
все другие дети, глядя на неё - Мать!
Всё это - правда; все слова здесь - истина, об этом знают наши матери,
спросите их, и они скажут:
- Да, всё это вечная правда, мы - сильнее смерти, мы, которые
непрерывно дарим миру мудрецов, поэтов и героев, мы, кто сеет в нём всё,
чем он славен!
X
Знойный день, тишина; жизнь застыла в светлом покое, небо ласково
смотрит на землю голубым ясным оком, солнце - огненный зрачок его.
Море гладко выковано из синего металла, пёстрые лодки рыбаков
неподвижны, точно впаяны в полукруг залива, яркий, как небо. Пролетит
чайка, лениво махая крыльями, - вода покажет другую птицу, белее и красивее
той, что в воздухе.
Мреет даль; там в тумане тихо плывёт - или, раскалён солнцем, тает -
лиловый остров, одинокая скала среди моря, ласковый самоцветный камень в
кольце Неаполитанского залива.
Изрезанный уступами каменистый берег спускается к морю, весь он
кудрявый и пышный в тёмной листве винограда, апельсиновых деревьев, лимонов
и фиг, весь в тусклом серебре листвы олив. Сквозь поток зелени, круто
падающий в море, приветливо улыбаются золотые, красные н белые цветы, а
жёлтые и оранжевые плоды напоминают о звёздах в безлунную жаркую ночь,
когда небо тёмно, воздух влажен.
В небе, море и душе - тишина, хочется слышать, как всё живое безмолвно
поёт молитву богу-Солнцу.
Между садов вьётся тропа, и по ней, тихо спускаясь с камня на камень,
идёт к морю высокая женщина в чёрном платье, оно выгорело на солнце до
бурых пятен, и даже издали видны его заплаты. Голова её не покрыта -
блестит серебро седых волос, мелкими кольцами они осыпают её высокий лоб,
виски и тёмную кожу щёк; эти волосы, должно быть, невозможно причесать
гладко.
Лицо у неё резкое, суровое, увидев однажды - его запомнишь навсегда:
есть что-то глубоко древнее в этом сухом лице, а если встретишь прямой и
тёмный взгляд её глаз - невольно вспоминаются знойные пустыни востока,
Дебора и Юдифь.
Наклонив голову, она вяжет что-то красное; сверкает сталь крючка,
клубок шерсти спрятан где-то в одежде, но кажется, что красная нить исходит
из груди этой женщины. Тропинка крута и капризна, слышно, как шуршат,
осыпаясь, камни, но эта седая спускается так уверенно, как будто ноги её
видят путь.
Вот что рассказывают про этого человека: она вдова, муж её, рыбак,
вскоре после свадьбы уехал ловить рыбу и не вернулся, оставив её с ребёнком
под сердцем.
Когда ребёнок родился, она стала прятать его от людей, не выходила с
ним на улицу, на солнце, чтобы похвастаться сыном, как это делают все
матери, держала его в тёмном углу своей хижины, кутая в тряпки, и долгое
время никто из соседей не видел, как сложён новорожденный, - видели только
его большую голову и огромные неподвижные глаза на жёлтом лице. Заметили
также, что она, здоровая и ловкая, боролась раньше с нуждою неутомимо,
весело, умея внушить бодрость духа и другим, а теперь стала молчаливой,
всегда о чем-то думала, хмурясь и глядя на всё сквозь туман печали,
странным взглядом, который как будто спрашивал о чём-то.
Немного понадобилось времени для того, чтобы все узнали её горе:
ребёнок родился уродом, вот почему она прятала его, вот что угнетало её.
Тогда соседи сказали ей, что, конечно, они понимают, как стыдно
женщине быть матерью урода; никому, кроме мадонны, не известно, справедливо
ли наказана она этой жестокой обидой, однако ребёнок не виноват ни в чём и
она напрасно лишает его солнца.
Она послушала людей и показала им сына - руки и ноги у него были
короткие, как плавники рыбы, голова, раздутая в огромный шар, едва
держалась на тонкой, дряблой шее, а лицо - точно у старика, всё в морщинах,
на нём пара мутных глаз и большой рот, растянутый в мёртвую улыбку.
Женщины плакали, глядя на него, мужчины, брезгливо сморщив лица,
угрюмо ушли; мать урода сидела на земле, то пряча голову, то поднимая её и
глядя на всех так, точно без слов спрашивала о чём-то, чего никто не
понимал.
Соседи сделали для урода ящик - вроде гроба, набили его очёсками
шерсти и тряпьём, посадили уродца в это мягкое, жаркое гнездо и поставили
ящик в тени на дворе, тайно надеясь, что под солнцем, которое ежедневно
делает чудеса, совершится и ещё одно чудо.
Но время шло, а он оставался всё таким же: огромная голова, длинное
туловище с четырьмя бессильными придатками; только улыбка его принимала всё
более определённое выражение ненасытной жадности, да рот наполнялся двумя
рядами острых кривых зубов. Коротенькие лапы научились хватать куски хлеба
и почти безошибочно тащили их в большой, горячий рот.
Он был нем, но когда где-нибудь близко от него ели и урод слышал запах
пищи, он глухо мычал, открыв пасть и качая тяжёлой головою, а мутные белки
его глаз покрывались красной сеткой кровавых жилок.
Ел он много и чем дальше - всё больше, мычание его становилось
непрерывным; мать, не опуская рук, работала, но часто заработок её был
ничтожен, а иногда его и вовсе не было. Она не жаловалась и неохотно -
всегда молча - принимала помощь соседей, но когда её не было дома, соседи,
раздражаемые мычанием, забегали во двор и совали в ненасытный рот корки
хлеба, овощи, фрукты - всё, что можно было есть.
- Скоро он тебя всю обгложет! - говорили ей. - Почему ты не отдашь его
куда-нибудь в приют, в больницу?
Она угрюмо отвечала:
- Я - родила его, я и должна его кормить.
Была она красива, и не один мужчина искал её любви, все - безуспешно,
а одному, который нравился ей больше других, она сказала:
- Я на могу быть твоей женою, боюсь родить ещё урода, это было бы
стыдно тебе. Нет, уйди!
Человек уговаривал её, напоминал ей о мадонне, которая справедлива к
матерям и считает их сёстрами своими, - мать урода ответила ему:
- Я не знаю, в чём виновата, но - вот, наказана жестоко.
Он умолял, плакал и бесился, тогда она сказала:
- Нельзя делать того, во что не веришь. Уйди!
Он ушёл куда-то далеко, навсегда.
И так много лет набивала она бездонную, неустанно жевавшую пасть, он
пожирал плоды её трудов, её кровь и жизнь, голова его росла и становилась
всё более страшной, похожая на шар, готовый оторваться от бессильной,
тонкой шеи и улететь, задевая за углы домов, лениво покачиваясь с боку на
бок.
Всякий, кто заглядывал во двор, невольно останавливался, поражённый,
содрогаясь, не умея понять - что он видит? У стены, заросшей виноградом, на
камнях, как на жертвеннике, стоял ящик, а из него поднималась эта голова,
и, чётко выступая на фоне зелени, притягивало к себе взгляд прохожего
жёлтое, покрытое морщинами, скуластое лицо, таращились, вылезая из орбит и
надолго вклеиваясь в память всякого, кто их видел, тупые глаза, вздрагивал
широкий, приплюснутый нос, двигались непомерно развитые скулы и челюсти,
шевелились дряблые губы, открывая два ряда хищных зубов, и, как бы живя
своей отдельной жизнью, торчали большие, чуткие, звериные уши - эту
страшную маску прикрывала шапка чёрных волос, завитых в мелкие кольца,
точно волосы негра.
Держа в руке, короткой и маленькой, как лапа ящерицы, кусок
чего-нибудь съедобного, урод наклонял голову движениями клюющей птицы и,
отрывая зубами пищу, громко чавкал, сопел. Сытый, глядя на людей, он всегда
оскаливал зубы, а глаза его сдвигались к переносью, сливаясь в мутное
бездонное пятно на этом полумёртвом лице, движения которого напоминали
агонию. Если же он был голоден, то вытягивал шею вперёд и, открыв красную
пасть, шевеля тонким змеиным языком, требовательно мычал.
Крестясь и творя молитвы, люди отходили прочь, вспоминая всё дурное,
что пережито ими, все несчастия, испытанные в жизни.
Старик кузнец, человек мрачного ума, не однажды говорил:
- Когда я вижу этот всё пожирающий рот, я думаю, что мою силу пожрал
кто-то, подобный ему, мне кажется, что все мы живём и умираем для
паразитов.
У всех эта немая голова вызывала мысли печальные, чувства, пугающие
сердце.
Мать урода молчала, прислушиваясь к словам людей, волосы её быстро
седели, морщины являлись на лице, она давно уже разучилась смеяться. Люди
знали, что ночами она неподвижно стоит у двери, смотрит в небо и точно ждёт
кого-то; они говорили друг другу:
- Чего ей ждать?
- Посади его на площадь у старой церкви! - советовали ей соседи - Там
ходят иностранцы, они не откажутся бросить ему несколько медных монет
каждый день.
Мать испуганно вздрогнула, говоря:
- Это будет ужасно, если его увидят люди иных стран, - что они
подумают о нас?
Ей ответили:
- Бедность - везде, все знают об этом!
Она отрицательно покачала головою.
Но иностранцы, гонимые скукой, шатались повсюду, заглядывали во все
дворы и, конечно, заглянули и к ней; она была дома, она видела гримасы
брезгливости и отвращения на сытых лицах этих праздных людей, слышала, как
они говорили о её сыне, кривя губы и прищурив глаза. Особенно ударили её в
сердце несколько слов, сказанных презрительно, враждебно, с явным
торжеством.
Она запомнила эти звуки, много раз повторив про себя чужие слова, в
которых её сердце итальянки и матери чувствовало оскорбительный смысл; в
тот же день она пошла к знакомому комиссионеру и спросила его - что значат
эти слова?
- Смотря по тому, кто их сказал! - ответил он, нахмурясь. - Они
значат: Италия вымирает впереди всех романских рас. Где ты слышала эту
ложь?
Она, не ответив, ушла.
А на другой день её сын объелся чем-то и умер в судорогах.
Она сидела на дворе около ящика, положив ладонь на мёртвую голову
своего сына, спокойно ожидая чего-то, вопросительно глядя в глаза каждого,
кто приходил к ней, чтобы посмотреть на умершего.
Все молчали, никто ни о чём не спрашивал её, хотя, быть может, многим
хотелось поздравить её, - она освободилась от рабства, - сказать ей
утешительное слово - она потеряла сына, но - все молчали. Иногда люди
понимают, что не обо всём можно говорить до конца.
После этого она ещё долго смотрела в лица людей, словно спрашивая их о
чём-то, а потом стала такою же простою, как все.
XI
О Матерях можно рассказывать бесконечно.
Уже несколько недель город был обложен тесным кольцом врагов,
закованных в железо; по ночам зажигались костры, и огонь смотрел из чёрной
тьмы на стены города множеством красных глаз - они пылали злорадно, и это
подстерегающее горение вызывало в осаждённом городе мрачные думы.
Со стен видели, как всё теснее сжималась петля врагов, как мелькают
вкруг огней их чёрные тени; было слышно ржание сытых лошадей, доносился
звон оружия, громкий хохот, раздавались весёлые песни людей, уверенных в
победе,- а что мучительнее слышать, чем смех и песни врага?
Все ручьи, питавшие город водою, враги забросали трупами, они выжгли
виноградники вокруг стен, вытоптали поля, вырубили сады - город был открыт
со всех сторон, и почти каждый день пушки и мушкеты врагов осыпали его
чугуном и свинцом.
По узким улицам города угрюмо шагали отряды солдат, истомлённых боями,
полуголодных; из окон домов изливались стоны раненых, крики бреда, молитвы
женщин и плач детей. Разговаривали подавленно, вполголоса и, останавливая
на полуслове речь друг друга, напряжённо вслушивались - не идут ли на
приступ враги?
Особенно невыносимой становилась жизнь с вечера, когда в тишине стоны
и плач звучали яснее и обильнее, когда из ущелий отдалённых гор выползали
сине-чёрные тени и, скрывая вражий стан, двигались к полуразбитым стенам, а
над чёрными зубцами гор являлась луна, как потерянный щит, избитый ударами
мечей.
Не ожидая помощи, изнурённые трудами и голодом, с каждым днём теряя
надежды, люди в страхе смотрели на эту луну, острые зубья гор, чёрные пасти
ущелий и на шумный лагерь врагов - всё напоминало им о смерти, и ни одна
звезда не блестела утешительно для них.
В домах боялись зажигать огни, густая тьма заливала улицы, и в этой
тьме, точно рыба в глубине реки, безмолвно мелькала женщина, с головой
закутанная в чёрный плащ.
Люди, увидав её, спрашивали друг друга:
- Это она?
- Она!
И прятались в ниши под воротами или, опустив головы, молча пробегали
мимо неё, а начальники патрулей сурово предупреждали её:
- Вы снова на улице, монна Марианна? Смотрите, вас могут убить, и
никто не станет искать виновного в этом...
Она выпрямлялась, ждала, но патруль проходил мимо, не решаясь или
брезгуя поднять руку на неё; вооружённые люди обходили её, как труп, а она
оставалась во тьме и снова тихо, одиноко шла куда-то, переходя из улицы в
улицу, немая и чёрная, точно воплощение несчастий города, а вокруг,
преследуя её, жалобно ползали печальные звуки: стоны, плач, молитвы и
угрюмый говор солдат, потерявших надежду на победу.
Гражданка и мать, она думала о сыне и родине: во главе людей,
разрушавших город, стоял её сын, весёлый и безжалостный красавец; ещё
недавно она смотрела на него с гордостью, как на драгоценный свой подарок
родине, как на добрую силу, рождённую ею в помощь людям города - гнезда,
где она родилась сама, родила и выкормила его. Сотни неразрывных нитей
связывали это сердце с древними камнями, из которых её предки построили
дома и сложили стены города, с землёй, где лежали кости её кровных, с
легендами, песнями и надеждами людей - теряло сердце матери ближайшего ему
человека и плакало: было оно подобно весам, но, взвешивая в нём любовь к
сыну и городу, не могло понять - что легче, что тяжелей?
Так ходила она ночами по улицам, и многие, не узнавая её, пугались,
принимая чёрную фигуру за олицетворение смерти, близкой всем, а узнавая,
молча отходили прочь от матери изменника.
Но однажды в глухом углу, около городской стены, она увидала другую
женщину: стоя на коленях около трупа, неподвижная, точно кусок земли, она
молилась, подняв скорбное лицо к звёздам, а на стене, над головой её, тихо
переговаривались сторожевые и скрежетало оружие, задевая камни зубцов.
Мать изменника спросила:
- Муж?
- Нет.
- Брат?
- Сын. Муж убит тринадцать дней тому назад, а этот - сегодня.
И, поднявшись с колен, мать убитого покорно сказала:
- Мадонна всё видит, всё знает, и я благодарю её!
- За что? - спросила первая, а та ответила ей:
- Теперь, когда он честно погиб, сражаясь за родину, я могу сказать,
что он возбуждал у меня страх: легкомысленный, он слишком любил весёлую
жизнь, и было боязно, что ради этого он изменит городу, как это сделал сын
Марианны, враг бога и людей, предводитель наших врагов, будь он проклят, и
будь проклято чрево, носившее его!..
Закрыв лицо, Марианна отошла прочь, а утром на другой день явилась к
защитникам города и сказала:
- Или убейте меня за то, что мой сын стал врагом вашим, или откройте
мне ворота, я уйду к нему...
Они ответили:
- Ты - человек, и родина должна быть дорога тебе; твой сын такой же
враг для тебя, как и для каждого из нас.
- Я - мать, я его люблю и считаю себя виновной в том, что он таков,
каким стал.
Тогда они стали советоваться, что сделать с нею, и решили:
- По чести - мы не можем убить тебя за грех сына, мы знаем, что ты не
могла внушить ему этот страшный грех, и догадываемся, как ты должна
страдать. Но ты не нужна городу даже как заложница - твой сын не заботится
о тебе, мы думаем, что он забыл тебя, дьявол, и - вот тебе наказание, если
ты считаешь, что заслужила его! Это нам кажется страшнее смерти!
- Да! - сказала она. - Это - страшнее.
Они открыли ворота пред нею, выпустили её из города и долго смотрели
со стены, как она шла по родной земле, густо насыщенной кровью, пролитой её
сыном: шла она медленно, с великим трудом отрывая ноги от этой земли,
кланяясь трупам защитников города, брезгливо отталкивая ногою поломанное
оружие,- матери ненавидят оружие нападения, признавая только то, которым
защищается жизнь.
Она как будто несла в руках под плащом чашу, полную влагой, и боялась
расплескать её; удаляясь, она становилась всё меньше, а тем, что смотрели
на неё со стены, казалось, будто вместе с нею отходит от них уныние и
безнадёжность.
Видели, как она на полпути остановилась и, сбросив с головы капюшон
плаща, долго смотрела на город, а там, в лагере врагов, заметили её, одну
среди поля, и не спеша, осторожно, к ней приближались чёрные, как она,
фигуры.
Подошли и спросили - кто она, куда идёт?
- Ваш предводитель - мой сын,- сказала она, и ни один солдат не
усумнился в этом. Шли рядом с нею, хвалебно говоря о том, как умён и храбр
её сын, она слушала их, гордо подняв голову, и не удивлялась - её сын таков
и должен быть!
И вот она пред человеком, которого знала за девять месяцев до рождения
его, пред тем, кого она никогда не чувствовала вне своего сердца,- в шёлке
и бархате он пред нею, и оружие его в драгоценных камнях. Всё - так, как
должно быть; именно таким она видела его много раз во сне - богатым,
знаменитым и любимым.
- Мать! - говорил он, целуя её руки. - Ты пришла ко мне, значит, ты
поняла меня, и завтра я возьму этот проклятый город!
- В котором ты родился,- напомнила она.
Опьянённый подвигами своими, обезумевший в жажде ещё большей славы, он
говорил ей с дерзким жаром молодости:
- Я родился в мире и для мира, чтобы поразить его удивлением! Я щадил
этот город для тебя - он как заноза в ноге моей и мешает мне так быстро
идти к славе, как я хочу этого. Но теперь - завтра - я разрушу гнездо
упрямцев!
- Где каждый камень знает и помнит тебя ребёнком,- сказала она.
- Камни - немы, если человек не заставит их говорить,- пусть горы
заговорят обо мне, вот чего я хочу!
- Но - люди? - спросила она.
- О да, я помню о них, мать! И они мне нужны, ибо только в памяти
людей бессмертны герои!
Она сказала:
- Герой - это тот, кто творит жизнь вопреки смерти, кто побеждает
смерть...
- Нет! - возразил он. - Разрушающий так же славен, как и тот, кто
созидает города. Посмотри - мы не знаем, Эней или Ромул построили Рим, но -
точно известно имя Алариха и других героев, разрушавших этот город...
- Который пережил все имена,- напомнила мать.
Так говорил он с нею до заката солнца, она всё реже перебивала его
безумные речи, и всё ниже опускалась её гордая голова.
Мать - творит, она - охраняет, и говорить при ней о разрушении -
значит говорить против неё, а он не знал этого и отрицал смысл её жизни.
Мать - всегда против смерти; рука, которая вводит смерть в жилища
людей, ненавистна и враждебна Матерям - её сын не видел этого, ослеплённый
холодным блеском славы, убивающим сердце.
И он не знал, что Мать - зверь столь же умный, безжалостный, как и
бесстрашный, если дело идёт о жизни, которую она, Мать, творит и охраняет.
Сидела она согнувшись, и сквозь открытое полотнище богатой палатки
предводителя ей был виден город, где она впервые испытала сладостную дрожь
зачатия и мучительные судороги рождения ребёнка, который теперь хочет
разрушать.
Багряные лучи солнца обливали стены и башни города кровью, зловеще
блестели стёкла окон, весь город казался израненным, и через сотни ран
лился красный сок жизни; шло время, и вот город стал чернеть, как труп, и,
точно погребальные свечи, зажглись над ним звёзды.
Она видела там, в тёмных домах, где боялись зажечь огонь, дабы не
привлечь внимания врагов, на улицах, полных тьмы, запаха трупов,
подавленного шёпота людей, ожидающих смерти,- она видела всё и всех;
знакомое и родное стояло близко пред нею, молча ожидая её решения, и она
чувствовала себя матерью всем людям своего города.
С чёрных вершин гор в долину спускались тучи и, точно крылатые кони,
летели на город, обречённый смерти.
- Может быть, мы обрушимся на него ещё ночью,- говорил её сын,- если
ночь будет достаточно темна! Неудобно убивать, когда солнце смотрит в глаза
и блеск оружия ослепляет их - всегда при этом много неверных ударов,-
говорил он, рассматривая свой меч.
Мать сказала ему:
- Иди сюда, положи голову на грудь мне, отдохни, вспоминая, как весел
и добр был ты ребёнком и как все любили тебя...
Он послушался, прилёг на колени к ней и закрыл глаза, говоря:
- Я люблю только славу и тебя, за то, что ты родила меня таким, каков
я есть.
- А женщины? - спросила она, наклонясь над ним.
- Их - много, они быстро надоедают, как всё слишком сладкое.
Она спросила его в последний раз:
- И ты не хочешь иметь детей?
- Зачем? Чтобы их убили? Кто-нибудь, подобный мне, убьёт их, а мне это
будет больно, и тогда я уже буду стар и слаб, чтобы отомстить за них.
- Ты красив, но бесплоден, как молния,- сказала она, вздохнув.
Он ответил, улыбаясь:
- Да, как молния...
И задремал на груди матери, как ребёнок.
Тогда она, накрыв его своим чёрным плащом, воткнула нож в сердце его,
и он, вздрогнув, тотчас умер - ведь она хорошо знала, где бьётся сердце
сына. И, сбросив труп его с колен своих к ногам изумлённой стражи, она
сказала в сторону города:
- Человек - я сделала для родины всё, что могла; Мать - я остаюсь со
своим сыном! Мне уже поздно родить другого, жизнь моя никому не нужна.
И тот же нож, ещё тёплый от крови его - её крови,- она твёрдой рукою
вонзила в свою грудь и тоже верно попала в сердце,- если оно болит, в него
легко попасть.