XII







     Звенят цикады.
     Словно  тысячи  металлических  струн  протянуты в густой листве  олив,
ветер колеблет жесткие листья, они касаются струн, и эти легкие непрерывные
прикосновения  наполняют воздух  жарким,  опьяняющим звуком.  Это - еще  не
музыка,  но кажется,  что невидимые руки настраивают сотни невидимых арф, и
всe время напряженно ждешь, что вот наступит момент молчания, а потом мощно
грянет струнный гимн солнцу, небу и морю.
     Дует ветер, деревья качаются и  точно идут с горы  к морю,  встряхивая
вершинами.  О прибрежные камни равномерно и глухо бьет волна;  море - всe в
живых  белых пятнах, словно бесчисленные стаи птиц  опустились на его синюю
равнину,  все  они плывут в одном  направлении, исчезают, ныряя в  глубину,
снова являются и звенят  чуть  слышно. И, словно увлекая их  за  собою,  на
горизонте  качаются,  высоко  подняв  трехъярусные  паруса, два судна, тоже
подобные серым птицам; всe это  -  напоминая давний, полузабытый сон  -  не
похоже на жизнь.
     - К ночи разыграется крепкий  ветер!  -  говорит  старый рыбак, сидя в
тени камней, на маленьком пляже, усеянном звонкой галькой.
     Прибой  набросал  на камни волокна  пахучей  морской  травы  -  рыжей,
золотистой  и  зеленой;  трава вянет  на солнце  и горячих камнях,  соленый
воздух  насыщен терпким запахом  йода.  На  пляж  одна  за  другой  вбегают
кудрявые волны.
     Старый рыбак похож на птицу - маленькое стиснутое лицо, горбатый нос и
невидимые в темных складках кожи, круглые, должно быть, очень зоркие глаза.
Пальцы рук крючковаты, малоподвижны и сухи.
     - Полсотни лет тому назад, синьор, - говорит старик, в тон шороху волн
и звону цикад, - был однажды вот такой же веселый и звучный день, когда всe
смеется и поет. Моему отцу было сорок, мне - шестнадцать, и я  был влюблен,
это - неизбежно в шестнадцать лет и при хорошем солнце.
     - "Поедем, Гвидо, за пеццони", - сказал отец. - Пеццони, синьор, очень
тонкая  и  вкусная рыба с розовыми плавниками, ее называют также коралловой
рыбой,  потому  что  она водится там, где есть  кораллы, очень глубоко.  Ее
ловят, стоя на якоре, крючком с тяжелым грузилом. Красивая рыба.
     - И мы поехали, ничего не ожидая,  кроме хорошей удачи.  Мой  отец был
сильный человек, опытный рыбак, но незадолго перед этим он хворал -  болела
грудь, и пальцы рук у него были испорчены ревматизмом - болезнь рыбаков.
     - Это очень хитрый и злой ветер, вот этот, который так ласково дует на
нас с берега, точно  тихонько  толкая  в  море,  - там  он  подходит  к вам
незаметно и  вдруг  бросается на вас, точно вы оскорбили его. Барка  тотчас
сорвана и летит  по ветру, иногда вверх килем, а вы - в воде. Это случается
в одну минуту, вы не успеете выругаться или помянуть имя божие, как вас уже
кружит, гонит в даль. Разбойник честнее этого ветра. Впрочем -  люди всегда
честнее стихии.
     - Да, так вот этот ветер и ударил нас в четырех километрах от берега -
совсем близко, как видите, ударил неожиданно, как трус и подлец.
     -  "Гвидо!  - сказал родитель, хватая весла изуродованными  руками.  -
Держись, Гвидо! Живо - якорь!"
     - Но пока я выбирал якорь, отец получил удар веслом в грудь -  вырвало
весла  из рук у  него  - он  свалился  на дно без памяти. Мне некогда  было
помочь  ему, каждую секунду нас  могло опрокинуть.  Сначала - всe  делается
быстро: когда  я сел на весла -  мы уже неслись куда-то,  окруженные водной
пылью, ветер срывал  верхушки волн и  кропил нас, точно священник, только с
лучшим усердием и совсем не для того, чтобы смыть наши грехи.
     - "Это серьезно, сын  мой! -  сказал отец, придя  в себя и  взглянув в
сторону берега. - Это - надолго, дорогой мой".
     - Если  молод  - не легко веришь в опасность, я пытался  грести, делал
всe, что надо  делать  в воде в опасную минуту, когда этот ветер -  дыхание
злых дьяволов - любезно роет вам тысячи могил и бесплатно поет реквием.
     - "Сиди смирно,  Гвидо, - сказал  отец,  усмехаясь и  стряхивая воду с
головы. - Какая  польза ковырять море  спичками? Береги  силу,  иначе  тебя
напрасно станут ждать дома".
     -   Бросают  зеленые  волны  нашу  маленькую   лодку,  как  дети  мяч,
заглядывают  к нам через борта, поднимаются над головами, ревут, трясут, мы
падаем в глубокие ямы, поднимаемся на белые хребты - а берег убегает от нас
всё дальше и тоже пляшет, как наша барка. Тогда отец говорит мне:
     - "Ты, может быть, вернешься  на землю, я - нет! Послушай, что  я буду
говорить тебе о рыбе и работе..."
     - И он  стал рассказывать мне всe, что знал о привычках  тех  и других
рыб, - где, когда и как успешнее ловить их.
     -  "Может  быть,  нам  лучше помолиться, отец?"  -  предложил я, когда
понял, что дела наши плохи: мы были точно пара  кроликов в стае белых псов,
отовсюду скаливших зубы на нас.
     - "Бог видит всё! - сказал он. - Ему известно, что вот люди, созданные
для  земли,  погибают  в море и  что один из  них, не надеясь на  спасение,
должен передать  сыну то, что он  знает. Работа нужна  земле и  людям - бог
понимает это..."
     - И, рассказав мне всё, что  знал о работе, отец стал  говорить о том,
как надо жить с людьми.
     -  "Время  ли теперь учить  меня? - сказал я. - На земле ты  не  делал
этого!"
     - "На земле я не чувствовал смерть так близко".
     - Ветер выл, как зверь,  и плескали волны  - отцу приходилось кричать,
чтобы я слышал, и он кричал:
     - "Всегда держись  так, как будто никого нет  лучше тебя и  нет никого
хуже, - это будет  верно! Дворянин и рыбак, священник и солдат - одно тело,
и ты такой же необходимый  член его, как все  другие.  Никогда не подходи к
человеку, думая,  что  в  нем больше дурного,  чем  хорошего, - думай,  что
хорошего больше в  нем,  - так это  и будет! Люди дают то, что спрашивают у
них".
     - Это, конечно,  было сказано не сразу, а  так, знаете, точно команда:
нас бросало с волны на волну, и то  снизу, то сверху, сквозь  брызги воды я
слышал  эти слова.  Многое уносил ветер раньше, чем  оно доходило  до меня,
многого я  не мог  понять - время  ли  учиться, синьор, когда каждая минута
грозит смертью! Мне было страшно, я первый раз  видел море  таким бешеным и
чувствовал себя столь бессильным  в  нем. И я  не могу сказать  - тогда или
после, вспоминая об  этих часах,  я испытал чувство, которое и  по сей день
живо в памяти моего сердца.
     -  Как теперь  вижу родителя: он  сидит на дне барки, раскинув больные
руки,  вцепившись  в борта пальцами, шляпу смыло с  него, волны кидаются на
голову  и  на плечи  ему  то справа, то  слева,  бьют сзади  и спереди,  он
встряхивает головою, фыркает и время от времени кричит мне. Мокрый он  стал
маленьким,  а глаза у  него огромные  от  страха, а может быть, от  боли. Я
думаю - от боли.
     - "Слушай! - кричал мне. - Эй - слышишь?"
     - Иногда я отвечал ему:
     - "Слышу!"
     - "Помни - всё хорошее от человека".
     - "Ладно!" - отвечаю я.
     - Никогда он  не говорил так со мною на земле. Был веселый, добрый, но
мне казалось, что он смотрит  на меня  насмешливо и недоверчиво, что  я для
него еще ребенок. Иногда это обижало меня - юность самолюбива.
     -  Его  крики  укрощали мой  страх, должно быть, поэтому я  так хорошо
помню всё.
     Старик  рыбак помолчал,  поглядел  в белое  море, улыбнулся и  сказал,
подмигнув:
     - Приглядевшись  к людям, я знаю, синьор, помнить - это всё равно, что
понимать, а  чем больше понимаешь, тем более видишь хорошего, - уж это так,
поверьте!
     - Да, так вот -  помню я  его милое мне мокрое лицо и огромные глаза -
смотрели они на меня  серьезно, с  любовью, и так,  что я знал тогда  - мне
суждено погибнуть не в этот день. Боялся, но знал, что не погибну.
     - Нас, конечно,  опрокинуло.  Вот - мы оба  в кипящей  воде,  в  пене,
которая ослепляет нас,  волны бросают наши  тела, бьют их о киль  барки. Мы
еще раньше  привязали к банкам всe, что можно было привязать, у нас в руках
веревки, мы не оторвемся от нашей барки, пока есть сила, но -  держаться на
воде трудно. Несколько раз он или я были взброшены на киль и тотчас смыты с
него. Самое главное тут в том, что  кружится голова, глохнешь  и слепнешь -
глаза и уши залиты водой, и очень много глотаешь ее.
     -  Это  тянулось  долго - часов  семь, потом ветер  сразу переменился,
густо хлынул к берегу, и нас понесло к земле. Тут я обрадовался, закричал:
     - "Держись!"
     - Отец тоже кричал что-то, я понял одно слово:
     - "Разобьет..."
     -  Он думал  о камнях, они  были  еще далеко, я не  поверил ему. Но он
лучше меня знал  дело, -  мы неслись среди  гор воды,  присосавшись,  точно
улитки,  к нашей  кормилице, порядочно избитые об нее,  уже  обессиленные и
онемевшие. Это длилось долго, но когда стали видны темные горы берега - всё
пошло с невыразимой быстротой. Качаясь, они подвигались к  нам, наклонялись
над водой, готовые  опрокинуться на  головы наши, -  раз, раз - подкидывают
белые волны наши тела, хрустит наша барка, точно орех  под каблуком сапога,
я оторван от нее, вижу изломанные черные ребра скал, острые, как ножи, вижу
голову отца  высоко  надо мною,  потом -  над  этими  когтями дьяволов. Его
поймали часа через два, с переломанной спиною и разбитым до  мозга черепом.
Рана на голове была огромная, часть мозга вымыло из нее, но  я помню серые,
с  красными  жилками,  кусочки  в  ране, точно  мрамор или  пена с  кровью.
Изуродован был он ужасно, весь изломан, но лицо - чисто,  спокойно, и глаза
хорошо, плотно закрыты.
     - Я? Да, я тоже был порядочно измят, на берег меня втащили без памяти.
Нас принесло к материку, за Амальфи
     -  чужое место, но, конечно, свои люди - тоже рыбаки, такие  случаи их
не удивляют,  но делают добрыми: люди, которые ведут  опасную жизнь, всегда
добры!
     - Я думаю, что не сумел  рассказать про отца так, как чувствую,  и то,
что пятьдесят один год держу  в сердце, - это требует особенных слов, даже,
может быть, песни, но - мы  люди простые, как рыбы, и не умеем говорить так
красиво, как  хотелось бы! Чувствуешь  и знаешь всегда  больше,  чем можешь
сказать.
     - Тут всё дело в том, что он, мой отец, в час смерти, зная, что ему не
избежать ее, не  испугался, не забыл обо  мне, своем сыне,  и  нашел силу и
время передать мне всё, что  он считал важным. Шестьдесят семь лет прожил я
и могу сказать, что всё, что он внушил мне, - верно!
     Старик  снял  свой  вязаный колпак,  когда-то  красный, теперь  бурый,
достал из него трубку и, наклонив голый, бронзовый череп, сильно сказал:
     - Всё верно, дорогой синьор! Люди таковы,  какими вы хотите видеть их,
смотрите на них добрыми глазами,  и вам будет хорошо,  им - тоже,  от этого
они станут еще лучше, вы - тоже! Это - просто!
     Ветер становился всё крепче, волны выше, острее и белей; выросли птицы
на море, они  всё  торопливее плывут в даль, а два корабля с  трехъярусными
парусами уже исчезли за синей полосой горизонта.
     Крутые  берега  острова  в  пене  волн,  буяня, плещет  синяя  вода, и
неутомимо, страстно звенят цикады.





XIII





     В  день, когда это случилось,  дул сирокко, влажный ветер из  Африки -
скверный  ветер!  -  он  раздражает  нервы, приносит дурные настроения, вот
почему два извозчика - Джузеппе Чиротта и Луиджи Мэта -  поссорились. Ссора
возникла незаметно,  нельзя было понять, кто  первый вызвал ее, люди видели
только,  как Луиджи бросился  на  грудь Джузеппе, пытаясь  схватить  его за
горло,  а  тот,  убрав голову в  плечи, спрятал свою толстую красную  шею и
выставил черные крепкие кулаки.
     Их тотчас розняли и спросили:
     - В чем дело?
     Синий от гнева, Луиджи крикнул:
     - Пусть этот бык повторит при всех, что он сказал о моей жене!
     Чиротта  хотел  уйти,  он  спрятал  свои  маленькие  глаза в  складках
пренебрежительной  гримасы  и,  качая круглой черной  головой,  отказывался
повторить обиду, тогда Мэта громко сказал:
     - Он говорит, что узнал сладость ласк моей жены!
     - Эге!  -  сказали  люди.  -  Это - не  шутка, это требует  серьезного
внимания. Спокойствие, Луиджи! Ты здесь
     - чужой, твоя жена - наш человек, мы все тут знали ее ребенком, и если
обижен ты - ее вина падает на всех нас,
     - будем правдивы!
     Приступили к Чиротта.
     - Ты сказал это?
     - Ну да, - сознался он.
     - И это - правда?
     - Кто когда-нибудь уличал меня во лжи?
     Чиротта - порядочный человек, хороший семьянин, - дело принимало очень
мрачный оборот - люди были смущены и  задумались, а  Луиджи пошел  домой  и
сказал Кончетте:
     - Я  -  уезжаю!  Я не хочу знать  тебя, если ты не докажешь, что слова
этого негодяя - клевета.
     Она,  конечно,  плакала,  но  -  ведь  слезы  не  оправдывают;  Луиджи
оттолкнул  ее, и вот  она осталась  одна, с ребенком  на руках, без денег и
хлеба.
     Вступились женщины  - прежде  всех  Катарина, торговка овощами,  умная
лисица, эдакий,  знаете,  старый  мешок,  туго  набитый мясом  и костями  и
кое-где сильно сморщенный.
     -  Синьоры, -  сказала она, - вы уже  слышали, что это  касается чести
всех нас.  Это  - не шалость, внушенная  лунной ночью,  задета судьба  двух
матерей  - так? Я беру Кончетту к себе,  и она будет  жить  у меня, до дня,
когда мы откроем правду.
     Так  и сделали,  а потом Катарина и эта сухая ведьма  Лючия, крикунья,
чей голос слышно  на три мили,  - принялись за бедного Джузеппе: призвали и
давай щипать его душу, как старую тряпку:
     - Ну, добряк, скажи - ты брал ее много раз, Кончетту?
     Толстый Джузеппе надул щеки, подумал и сказал:
     - Однажды.
     - Это можно было сказать и не думая, - заметила
     Лючия вслух, но как бы сама себе.
     - Случилось это  вечером,  ночью, утром? - спрашивала Катарина, совсем
как судья.
     Джузеппе, не подумав, выбрал вечер.
     - Было еще светло?
     - Да, - сказал дурачина.
     - Так! Значит, ты видел ее тело?
     - Ну, конечно!
     - Так скажи нам, каково оно!
     Тут  он  понял, к  чему  эти  вопросы,  и  раскрыл  рот, как  воробей,
подавившийся  зерном  ячменя,  понял и  забормотал, сердясь  так,  что  его
большие уши налились кровью и стали лиловыми.
     - Что же, - говорит,  - я могу сказать? Ведь я не рассматривал ее, как
доктор!
     - Ты ешь плоды, не любуясь ими? - спросила Лючия. - Но, может быть, ты
все-таки  заметил  одну особенность Кончеттины? - спрашивает она  дальше  и
подмигивает ему, змея.
     - Всe это случилось так быстро, - говорит Джузеппе,  - право, я ничего
не заметил.
     -  Значит - ты ее не имел! -  сказала  Катарина, - она добрая старуха,
но,  когда нужно,  умеет  быть  строгой. Словом  - они так  запутали  его в
противоречиях, что малый, наконец, опустил дурную свою голову и сознался:
     - Ничего не было, я сказал это со зла.
     Старух не удивило это.
     -  Так мы  и думали, - сказали они и, отпустив  его с миром,  передали
дело на суд мужчин.
     Через день собралось  наше общество  рабочих. Чиротта встал пред ними,
обвиняемый в клевете на женщину,  и  старик  Джакомо Фаска,  кузнец, сказал
весьма недурно:
     - Граждане, товарищи, хорошие люди! Мы требуем справедливости  к нам -
мы должны  быть справедливы друг ко другу, пусть все знают, что мы понимаем
высокую цену того,  что  нам нужно, и что справедливость  для нас не пустое
слово,  как  для  наших  хозяев.  Вот  человек, который оклеветал  женщину,
оскорбил товарища, разрушил одну  семью и внес горе в другую, заставив свою
жену страдать от ревности и стыда.  Мы должны отнестись к  нему строго. Что
вы предлагаете?
     Шестьдесят семь языков сказали единодушно:
     - Вон его из коммуны!
     А пятнадцать нашли, что это слишком сурово, и завязался спор. Отчаянно
кричали - дело шло о судьбе человека, и не одного:  ведь  он  женат,  имеет
троих детей,  - в чем виноваты жена и дети? У него - дом, виноградник, пара
лошадей, четыре осла для иностранцев, - всe это поднято  его горбом и стоит
немало труда. Бедняга Джузеппе торчал в углу один,  мрачный, как чёрт среди
детей; сидел на стуле согнувшись, опустив голову, и мял в руках свою шляпу,
уже  содрал с нее ленту и понемногу отрывал поля,  а пальцы на руках у него
танцевали,  как  у скрипача.  И когда спросили у него - что он скажет? - он
сказал, с трудом распрямив тело и встав на ноги:
     - Я прошу снисхождения! Никто ведь не безгрешен.
     Прогнать меня  с  земли, на  которой я жил больше  тридцати  лет,  где
работали мои предки, -  это не будет справедливо! Женщины тоже  были против
изгнания, и наконец Фаска предложил поступить так:
     - Я думаю, друзья, он будет хорошо наказан, если мы  возложим  на него
обязанность  содержать  жену Луиджи и  его  ребенка, - пусть  он платит  ей
половину того, что зарабатывал Луиджино!
     Еще много спорили, но  в конце концов остановились на этом, и Джузеппе
Чиротта  был   очень  доволен,   что   отделался  так  дешево,  да  и  всех
удовлетворило это: дело не дошло ни до суда, ни до ножа, а решилось в своем
кругу. Мы не любим, синьор,  когда о наших делах пишут в газетах языком,  в
котором понятные слова торчат  редко, как зубы  во рту старика,  или  когда
судьи, эти  чужие  нам люди, очень плохо понимающие жизнь, толкуют  про нас
таким тоном, точно мы дикари, а они - божьи  ангелы,  которым незнаком вкус
вина и рыбы и которые не прикасаются к женщине! Мы
     - простые люди и смотрим на жизнь просто.
     Так  и решили: Джузеппе Чиротта кормит жену Луиджи Мэта и  ребенка их,
но дело не кончилось этим: когда Луиджино узнал, что слова Чиротта лживы, а
его синьора невинна, и узнал наш приговор, он  вызвал ее  к  себе,  написав
кратко:
     "Иди ко  мне и  будем жить снова хорошо. Не бери ни  чентезима у этого
человека, а если уже взяла - брось взятое в глаза ему! Я пред тобою тоже не
виноват, разве я мог подумать, что человек лжет в таком деле, как любовь!"
     А Чиротта он написал другое письмо:
     "У меня три брата, и все четверо мы  поклялись друг другу, что зарежем
тебя,  как  барана,  если ты  сойдешь  когда-нибудь с  острова  на землю  в
Сорренто, Кастелламаре, Торре или где бы то ни было. Как  только узнаем, то
и  зарежем, помни!  Это такая же  правда, как то, что люди твоей  коммуны -
хорошие, честные люди. Помощь твоя не нужна синь- оре  моей,  даже и свинья
моя  отказалась бы от твоего хлеба. Живи, не  сходя  с  острова,  пока я не
скажу тебе - можно!"
     Говорят, будто бы Чиротта носил это письмо к судье нашему  и спрашивал
- нельзя ли осудить Луиджи за угрозу его? И будто судья сказал:
     -  Можно, конечно,  но  ведь тогда братья его уж наверное зарежут вас;
приедут сюда и зарежут. Я советую подождите! Это - лучше. Гнев - не любовь,
он недолговечен...
     Судья мог  сказать эдак: он у нас очень добрый, очень  умный человек и
сочиняет  хорошие  стихи,  но  - я не верю,  чтобы Чиротта  ходил к нему  и
показывал это письмо. Нет, Чиротта порядочный парень все-таки, он не сделал
бы еще одну бестактность, ведь его за это осмеяли бы.
     Мы - простые, рабочие люди, синьор, у нас - своя жизнь, свои понятия и
мнения, мы имеем право строить жизнь, как хотим и как лучше для нас.
     Социалисты? О, друг мой, рабочий человек  родится социалистом,  как  я
думаю, и  хотя мы не читаем книг, но правду слышим по запаху, - ведь правда
крепко пахнет и всегда одинаково - трудовым потом!





XIV





     У  двери  белой   кантины,  спрятанной  среди   толстых  лоз   старого
виноградника,  под  тенью  навеса из этих же  лоз, переплетенных вьюнком  и
мелкой китайской розой, сидят у стола, за графином вина, Винченцо, маляр, и
Джиованни,  слесарь. Маляр  - маленький,  костлявый, черный;  в  его темных
глазах светится задумчивая мягкая улыбка мечтателя; хотя его верхняя губа и
щеки выбриты досиня - лицо, от этой улыбки, кажется  детским  и  наивным. У
него  маленький  красивый  рот,  точно у девушки, кисти  рук - длинные,  он
вертит  в живых пальцах золотой цветок розы и, прижимая его к пухлым губам,
закрывает глаза.
     - Может быть  - я не знаю - может быть! - тихо  говорит  он, покачивая
сжатой с висков головою, рыжеватые локоны осыпаются на его высокий лоб.
     -  Да, да! Чем дальше на север,  тем  настойчивее люди!  -  утверждает
Джиованни, большеголовый, широкоплечий парень, в черных кудрях; лицо у него
медно-краснoe, нос обожжен солнцем и покрыт белой чешуей омертвевшей  кожи;
глаза - большие, добрые, как у вола, и на левой руке  нет  большого пальца.
Его речь так же медленна, как  движения рук, пропитанных маслом  и железной
пылью.  Сжимая  стакан  вина  в темных пальцах,  с обломанными  ногтями, он
продолжает басом:
     - Милан, Турин - вот превосходные  мастерские,  где  формируются новые
люди, растет новый мозг! Подожди немного - земля станет честной и умной!
     - Да! - сказал маленький маляр, подняв стакан, и, ловя вином солнечный
луч, напевает:

     О, как тепла земля на утре наших дней!
     Но - возмужали мы, - и холодно на ней!

     - Чем дальше на север, говорю я, тем лучше работа.
     Уже  французы  живут не  так лениво, как  мы, дальше - немцы и наконец
русские - вот люди!
     - Да!
     - Бесправные,  под  страхом  лишиться  свободы и  жизни,  они  сделали
грандиозное дело - ведь это благодаря им вспыхнул к жизни весь восток!
     - Страна героев! - склоняя голову, сказал маляр. -
     Я бы хотел жить с ними...
     - Ты?  - воскликнул  слесарь, ударив по своему колену ребром ладони. -
Кусочком льда был бы ты там через неделю!
     Оба добродушно засмеялись.
     Синие  и  золотые цветы вокруг них,  ленты солнечных  лучей  дрожат  в
воздухе, в  прозрачном стекле графина и стаканов  горит альмандиновое вино,
издали доплывает шелковый шорох моря.
     -  Вот, добрый мой  Винченцо,  -  говорит слесарь,  широко улыбаясь, -
расскажи стихами, как я стал социалистом, - ты знаешь это?
     - Нет,  -  сказал маляр,  наливая  в стаканы  вино  и улыбаясь красной
струе, - ты никогда не говорил об этом.  Эта кожа так хорошо сидит на твоих
костях, что я думал - ты родился в ней!
     - Я родился голым и глупым, как ты  и  все  люди; в юности я  мечтал о
богатой жене, в солдатах  - учился, чтобы сдать экзамен на офицерский  чин,
мне было двадцать  три года,  когда  я почувствовал,  что  не всe  на свете
хорошо и жить дураком - стыдно!
     Маляр облокотился на стол, а  голову вскинул вверх и стал смотреть  на
гору, где на самом обрыве стоят, качая ветвями, огромные сосны.
     - Нас -  мою роту - послали в Болонью; там волновались крестьяне, одни
- требуя  понижения  арендной  платы,  другие  -  кричали  о  необходимости
повысить заработную  плату,  те и другие  казались мне неправыми:  понизить
аренду за землю, поднять рабочую плату - что за глупости! - думал я, - ведь
это  разорит землевладельцев:  Мне,  жителю города, это казалось вздором  и
бессмыслицей.   И  я   очень  сердился,  чему  помогала  жара,   постоянные
передвижения с места на  место, караульная служба по  ночам, - эти молодцы,
видишь  ли,  ломали машины  помещиков,  а также  им  нравилось жечь хлеб  и
портить всe, принадлежавшее не им.
     Он выпил вино маленькими глотками и, оживляясь всe более, продолжал:
     - Они ходили по полям густыми толпами, точно овцы, но - молча, грозно,
деловито,  мы  разгоняли  их, показывая штыки, иногда -  толкая прикладами,
они,  не пугаясь и не  торопясь, разбегались,  собирались  снова.  Это было
скучно, как обедня, и тянулось изо дня в день, точно лихорадка. Луото,  наш
унтер, славный  парень,  абруцезец,  тоже  крестьянин,  мучился:  пожелтел,
похудел и не однажды говорил нам:
     -  "Очень скверно,  дети мои!  Вероятно,  придется  стрелять,  будь  я
проклят!"
     -  Его  карканье  еще больше расстраивало  нас,  а  тут, знаешь, из-за
каждого угла, холма и дерева торчат упрямые головы крестьян, щупают тебя их
сердитые глаза, - люди эти относились к нам, конечно, не очень приветливо.
     - Пей! -  сказал маленький  Винченцо, ласково подвигая приятелю полный
стакан.
     - Благодарю и -  да  здравствуют стойкие люди!  -  воскликнул слесарь,
выпил, вытер ладонью усы и продолжал:
     - Однажды я стоял  на небольшом  холме, у рощи олив, охраняя  деревья,
потому что крестьяне  портили их,  а  под холмом работали двое -  старик  и
юноша, рыли какую-то канаву. Жарко,  солнце печет, как огнем, хочется  быть
рыбой, скучно, и, помню, я смотрел  на этих  людей очень сердито. В полдень
они, бросив работу, достали  хлеб,  сыр, кувшин вина, - чeрт бы вас побрал,
думаю я. Вдруг старик, ни  разу не взглянувший на меня до этой поры, что-то
сказал юноше, тот отрицательно тряхнул головою, а старик крикнул:
     - "Иди!" - Очень строго крикнул.
     - Юноша идет ко мне с кувшином  в руке, подошел и говорит так, знаешь,
не очень охотно:
     - "Отец мой думает, что вы хотите пить, и предлагает вам вина!"
     - Было неловко, но  - приятно, я отказался,  кивнув  старику головой и
благодаря его, а он отвечает мне, поглядывая в небо:
     - "Выпейте, синьор, выпейте! Мы предлагаем это человеку, а не солдату,
мы не надеемся, что солдат будет добрее от нашего вина".
     -  "Не  кусайся, чёрт тебя побери!"  -  подумал я и, выпив глотка три,
поблагодарил, а они,  там, внизу, начали есть; потом скоро я сменился -  на
мое место встал Уго, салертинец, и  я сказал ему  тихонько,  что  эти  двое
крестьян  -  добрые люди. В тот  же  день  вечером,  когда я стоял у дверей
сарая,  где хранились машины,  с крыши, на голову мне, упала черепица -  по
голове ударило не сильно, но  другая очень крепко  - ребром по  плечу, так,
что левая рука у меня повисла.
     Слесарь захохотал, широко открыв рот и прищурив глаза.
     - Черепицы, камни, палки, - говорил он сквозь смех, - в те дни и в том
месте действовали  самостоятельно,  и  эта самостоятельность неодушевленных
предметов  сажала нам  довольно крупные шишки  на  головы.  Идет  или стоит
солдат  - вдруг с земли прыгает на него  палка, с небес  падает камень.  Мы
сердились, конечно!
     Глаза маленького маляра стали грустны,  лицо  побледнело, и он  сказал
тихонько:
     - Всегда стыдно слушать о таких вещах...
     - Что поделаешь! Люди медленно умнеют. Далее: я позвал на помощь, меня
отвели  в дом,  где  уже лежал  один,  раненный камнем в  лицо,  и, когда я
спросил его - как это случилось с ним, он сказал, невесело посмеиваясь:
     - "Старуха, товарищ, старая седая ведьма ударила и предлагает -  убить
ее!"
     - "Арестовали?"
     - "Я сказал, что это сам я - упал и ударился. Командир не поверил, это
было  видно  по его  глазам. Но, согласись,  неловко  сознаться, что  ранен
старухой! Дьявол! Им туго приходится, и понятно, что они не любят нас".
     - "Так!" - думаю я. Приходит доктор и две дамы - одна очень  красивая,
блондинка, очевидно  - венецианка, другая -  не помню  ее.  Осматривают мой
ушиб, конечно - пустяки, положили мне компресс и ушли.
     Слесарь  нахмурился,  замолчал и крепко потер руки; его товарищ  снова
налил  вина в стаканы, наливая, он высоко поднимал графин, и вино трепетало
в воздухе красной живой струей.
     - Мы оба сели у окна, - угрюмо продолжал слесарь,
     - сели так,  чтобы нас не  видело солнце, и вот  слышим нежный голосок
блондинки этой  - она  с подругой и  доктором идет  по саду,  за  окном,  и
говорит на французском языке, который я хорошо понимаю.
     - "Вы заметили, какие у него глаза? - говорит она.
     -  Он, разумеется, тоже крестьянин  и, может  быть, сняв  мундир, тоже
будет социалистом, как  все у  нас.  И  вот,  люди  с такими  глазами хотят
завоевать весь мир, перестроить всю жизнь, изгнать нас, уничтожить, всe для
того, чтобы торжествовала какая-то слепая, скучная справедливость!"
     - "Глупые ребята, - сказал доктор, - полудети, полузвери!"
     - "Звери - да! Но - что в них детского?"
     - "А эти мечты о всеобщем равенстве..."
     - "Вы подумайте,  - я равна этому парню, с глазами вола, и другому,  с
птичьим лицом, мы все - вы, я и она - мы равны им, этим людям дурной крови!
Людям, которых можно приглашать для того, чтобы они били подобных им, таких
же зверей, как они..."
     -  Она  говорила очень много  и горячо,  а я  слушал  и  думал:  "Так,
синьора!" Я  видел ее  не в первый раз, и ты, конечно, знаешь, что никто не
мечтает о женщине горячее,  чем  солдат. Разумеется,  я представлял ее себе
доброй, умной, с хорошим сердцем, и в то время мне казалось, что  дворяне -
особенно умны.
     - Спрашиваю товарища: "Ты понимаешь этот язык?"
     Нет, он  не  понимал. Тогда я  передал  ему речь  блондинки  -  парень
рассердился, как чёрт, и запрыгал по комнате, сверкая глазом, - один глаз у
него был завязан.
     -  "Вот  как!  -  бормочет он. - Вот как!  Она пользуется мной  и - не
считает меня человеком! Я ради нее позволяю  оскорблять мое достоинство,  и
она же  отрицает  его!  Ради  сохранности  ее имущества я  рискую  погубить
душу..."
     - Он был неглупый малый  и почувствовал себя глубоко оскорбленным, я -
тоже.  И на другой же день мы  с ним уже  говорили об этой  даме громко, не
стесняясь. Луото только мычал и советовал нам:
     - "Осторожнее, дети мои!  Не забывайте, что вы -  солдаты и существует
дисциплина!"
     - Нет, мы это не забыли. Но очень многие - почти все, говоря правду, -
стали  глухи и слепы,  а  эти  молодцы  крестьяне весьма умело пользовались
нашей глухотой и слепотой. Они -  выиграли. Они очень  хорошо относились  к
нам; блондинке можно бы многому поучиться у них,  например -  они прекрасно
научили бы ее, как надо ценить честных людей. Когда мы уходили оттуда, куда
пришли с намерением  пролить кровь, многие из нас получили  цветы. Когда мы
шли  по улицам  деревни  -  в нас  бросали уже не камнями  и  черепицей,  а
цветами, друг мой! Я  думаю, что мы заслужили  это. О дурной встрече  можно
забыть, получив хорошие проводы!
     Он засмеялся, потом сказал:
     - Вот это ты должен превратить в стихи, Винченцо...
     Маляр, задумчиво улыбаясь, ответил:
     -  Да,  это  очень годится для поэмы!  Я думаю, что сумею сделать  ее.
Когда человеку минет двадцать пять лет - он становится плохим лириком.
     Он  отбросил цветок,  уже измятый,  сорвал другой  и  оглянулся,  тихо
продолжая:
     -  Пройдя путь от груди матери на  грудь  возлюбленной, человек должен
идти дальше, к другому счастью...
     Слесарь  молчал, колыхая вино в стакане. Мягко шумит море, там, внизу,
за виноградниками, запах цветов плывет в жарком воздухе.
     - Это солнце делает нас слишком ленивыми, слишком мягкими, -  бормотал
слесарь.
     Мне уже плохо  удаются лирические стихи, я  очень  недоволен  собою, -
тихо говорит Винченцо, сдвигая тонкие брови.
     - Ты сделал что-нибудь?
     Маляр не сразу говорит:
     - Да, вчера, на крыше отеля "Комо".
     И читает вполголоса, задумчиво, певуче:

     На берег пустынный, на старые серые камни
     Осеннее солнце прощально и нежно упало.
     На темные камни бросаются жадные волны
     И солнце смывают в холодное синее море.
     И медные листья деревьев, оборваны ветром осенним,
     Мелькают сквозь пену прибоя, как пестрые мертвые птицы,
     А бледное небо - печально, и гневное море - угрюмо.
     Одно только солнце смеется, склоняясь покорно к закату.

     Оба долго молчат;  маляр, опустив  голову, смотрит в  землю,  большой,
тяжелый слесарь улыбается и наконец говорит:
     -  Обо всем можно сказать красиво, но  лучше  всего -  слово о хорошем
человеке, песня о хороших людях!





XV





     На террасу отеля, сквозь  темно-зеленый полог виноградных лоз, золотым
дождем льется солнечный свет - золотые нити, протянутые в воздухе. На серых
кафлях пола и белых скатертях столов лежат странные узоры теней, и кажется,
что, если долго смотреть на них, - научишься читать их, как стихи, поймешь,
о чем  они говорят. Гроздья винограда  играют  на солнце, точно жемчуг  или
странный  мутный  камень  оливин,  а  в  графине  воды  на столе  - голубые
бриллианты.
     В проходе между столами лежит маленький кружевной платок. Конечно, его
потеряла дама,  и  она божественно красива -  иначе не  может  быть,  иначе
нельзя думать в этот тихий день, полный знойного  лиризма, день, когда  всe
будничное и скучное становится невидимым, точно исчезает от солнца, стыдясь
само себя.
     Тишина; только  птицы щебечут  в  саду,  гудят  пчелы  над цветами, да
где-то на  горе,  среди виноградников, жарко вздыхает песня:  поют  двое  -
мужчина и женщина, каждый куплет отделен  от другого минутою молчания - это
дает песне особую выразительность, что-то молитвенное.
     Вот и дама медленно  всходит  из  сада по широким  ступеням  мраморной
лестницы; это старуха, очень высокого  роста,  темное строгое лицо,  сурово
нахмуренные брови, тонкие  губы упрямо  сжаты,  как  будто  она  только что
сказала: "Нет!"
     На  ее  сухих  плечах  широкая  и  длинная  -  точно  плащ  -  накидка
золотистого шелка,  обшитая кружевами, седые волосы маленькой, не по росту,
головы  прикрыты черным кружевом,  в  одной  руке - красный зонт, с длинной
ручкой, в другой - черная бархатная сумка, шитая серебром. Она  идет сквозь
паутину лучей прямо, твердо, как солдат, и стучит  концом  зонта по звонким
кафлям  пола. В профиль ее лицо еще строже: нос загнут,  подбородок остр, и
на  нем большая серая  бородавка,  выпуклый лоб  тяжело  навис  над темными
ямами,  где в  сетях морщин  скрыты глаза.  Они спрятаны  так глубоко,  что
старуха кажется слепой.
     За  нею,  переваливаясь с боку на  бок,  точно селезень,  на  ступенях
лестницы  бесшумно  является  квадратное тело горбуна,  с  большой,  тяжело
опущенной  головою в серой мягкой шляпе. Он держит руки в  карманах жилета,
это делает его еще более широким  и угловатым. На нем  белый костюм и белые
же ботинки с мягкими подошвами. Рот его болезненно приоткрыт, видны желтые,
неровные зубы, на верхней губе  неприятно  топорщатся  темные усы, редкие и
жесткие, он дышит  часто и  напряженно,  нос  его вздрагивает,  но  усы  не
шевелятся. Идет он, уродливо выворачивая короткие ноги, его  огромные глаза
скучно смотрят в землю. На этом маленьком теле - много больших вещей: велик
золотой перстень с камеей на безымянном пальце левой руки, велик золотой, с
двумя  рубинами, жетон на конце черной ленты, заменяющей цепочку часов, а в
синем галстуке слишком крупен опал, несчастливый камень.
     И  еще  третья фигура,  не  спеша, входит  на  террасу,  тоже старуха,
маленькая и круглая, с добрым красным лицом, с бойкими глазами, должно быть
- веселая и болтливая.  Они проходят по террасе в дверь отеля, точно люди с
картин Гогарта:  некрасивые,  печальные,  смешные  и чужие  всему под  этим
солнцем, - кажется, что всe меркнет и тускнеет при виде их.
     Это - голландцы, брат  и сестра, дети торговца бриллиантами и банкира,
люди очень  странной судьбы, если верить тому,  что насмешливо рассказано о
них.
     Ребенком горбун был тих, незаметен, задумчив и  не  любил игрушек. Это
ни  в ком, кроме сестры, не возбуждало особенного внимания к нему  - отец и
мать нашли, что  таков и должен быть  неудавшийся человек,  но  у  девочки,
которая была старше брата на четыре года, его характер  возбуждал тревожное
чувство.
     Почти все дни она проводила с  ним, стараясь  всячески возбудить в нем
оживление,  вызвать смех, подсовывала ему игрушки,  - он складывал их, одну
на  другую,  строя   какие-то  пирамиды,  и  лишь   очень   редко  улыбался
насильственной  улыбкой,  обычно  же  смотрел  на  сестру,  как на  всё,  -
невеселым взглядом  больших  глаз, как бы ослепленных  чем-то;  этот взгляд
раздражал ее.
     - Не смей так смотреть, ты  вырастешь  идиотом! -  кричала она,  топая
ногами, щипала его,  била, он  хныкал, защищал  голову, взбрасывая  длинные
руки вверх, но никогда не убегал от нее и не жаловался на побои.
     Позднее, когда  ей показалось,  что он  может понимать то, что для нее
было уже ясно, она убеждала его:
     - Если  ты урод -  ты должен  быть умным,  иначе всем будет стыдно  за
тебя,  папе, маме и  всем! Даже люди станут стыдиться, что  в таком богатом
доме есть маленький уродец. В богатом доме всe должно быть красиво или умно
- понимаешь?
     - Да, - серьезно говорил он, склоняя свою большую голову набок и глядя
в лицо ей темным взглядом неживых глаз.
     Отец и мать любовались отношением девочки к брату, хвалили при  нем ее
доброе сердце, и незаметно она стала признанной наперсницей горбуна - учила
его пользоваться  игрушками, помогала  готовить уроки, читала ему истории о
принцах и феях.
     Но, как и раньше, он складывал игрушки высокими кучами, точно стараясь
достичь чего-то,  а  учился  невнимательно и  плохо,  только чудеса  сказок
заставляли его нерешительно улыбаться, и однажды он спросил сестру:
     - Принцы бывают горбаты?
     - Нет.
     - А рыцари?
     - Конечно - нет!
     Мальчик  устало вздохнул,  а она, положив  руку на его жесткие волосы,
сказала:
     - Но мудрые волшебники всегда горбаты.
     -  Значит - я  буду волшебником,  - покорно заметил  горбун,  а потом,
подумав, прибавил:
     - А феи - всегда красивы?
     - Всегда.
     - Как ты?
     - Может быть! Я думаю - даже более красивые, - честно сказала она.
     Ему минуло  восемь лет, и  сестра  заметила,  что каждый раз во  время
прогулок,  когда они проходили или проезжали мимо строящихся домов, на лице
мальчика  является  выражение удивления, он долго, пристально  смотрит, как
люди работают, а потом вопросительно обращает свои немые глаза на нее.
     - Это интересно тебе? - спросила она.
     Малоречивый, он ответил:
     - Да.
     - Почему?
     - Я не знаю.
     Но однажды объяснил:
     - Такие маленькие люди и кирпичики - а потом огромные дома. Так сделан
весь город?
     - Да, разумеется.
     - И наш дом?
     - Конечно!
     Взглянув на него, она решительно сказала:
     - Ты будешь знаменитым архитектором, вот что!
     Ему купили  множество деревянных кубиков, и  с  этой поры  в нем жарко
вспыхнула  страсть к  строительству: целыми  днями он,  сидя  на полу своей
комнаты, молча возводил высокие башни, которые с грохотом падали. Он строил
их снова, и это стало так необходимо для него, что даже за столом, во время
обеда, он пытался построить что-то из ножей, вилок и салфеточных колец. Его
глаза стали сосредоточеннее  и глубже, а руки ожили и непрерывно двигались,
ощупывая пальцами каждый предмет, который могли взять.
     Теперь, во время прогулок  по  городу, он  готов был целые часы стоять
против строящегося дома, наблюдая, как из малого  растет  к  небу огромное;
ноздри его  дрожали,  внюхиваясь  в пыль  кирпича и  запах кипящей извести,
глаза становились  сонными, покрывались пленкой напряженной вдумчивости, и,
когда ему говорили, что неприлично стоять на улице, он не слышал.
     - Идем! - будила его сестра, дергая  за руку. Он склонял голову и шел,
всe оглядываясь назад.
     - Ты будешь архитектором, да? - внушала и спрашивала она.
     - Да.
     Однажды, после  обеда, в гостиной, ожидая кофе, отец  заговорил о том,
что пора  бросить  игрушки  и начать  учиться серьезно,  но  сестра,  тоном
человека, чей ум признан и с кем нельзя не считаться, - спросила:
     - Я надеюсь, папа, что вы не думаете отдать его в учебное заведение?
     Большой,  бритый, без  усов, украшенный множеством сверкающих  камней,
отец проговорил, закуривая сигару:
     - А почему бы и нет?
     - Вы знаете - почему!
     Так как речь шла о  нем, горбун тихонько удалился;  он шел  медленно и
слышал, как сестра говорила:
     - Но ведь все будут смеяться над ним!
     - Ах, да, конечно! - сказала мать густым голосом, сырым, точно осенний
ветер.
     - Таких, как он, надо прятать! - горячо говорила сестра.
     - Ах, да, тут нечем гордиться! - сказала мать. -
     Сколько ума в этой головке, о!
     - Пожалуй - вы правы, - согласился отец.
     - Нет, сколько ума...
     Горбун воротился, встал в двери и сказал:
     - Я ведь тоже не глуп...
     - Увидим, - молвил отец, а мать заметила:
     - Никто не думает ничего подобного...
     - Ты  будешь учиться дома,  - объявила  сестра,  усаживая его рядом  с
собою.  - Ты будешь учиться  всему, что надо знать архитектору, -  это тебе
нравится?
     - Да. Ты увидишь.
     - Что я увижу?
     - Чтo мне нравится.
     Она была немного выше его - на полголовы, - но заслоняла собою всё - и
мать и отца. В ту пору ей было пятнадцать лет. Он был похож на краба, а она
- тонкая, стройная  и  сильная - казалась ему феей, под властью которой жил
весь дом и он, маленький горбун.
     И  вот к нему  ходят вежливые, холодные  люди,  они  что-то изъясняют,
спрашивают,  а он равнодушно сознается им,  что не понимает наук, и холодно
смотрит  куда-то  через учителей, думая о своем. Всем  ясно, что его  мысли
направлены мимо  обычного,  он  мало  говорит,  но иногда  ставит  странные
вопросы:
     - Что делается с теми, кто не хочет ничего делать?
     Благовоспитанный  учитель,  в  черном,  наглухо  застегнутом  сюртуке,
одновременно похожий на священника и воина, ответил:
     - С такими людьми совершается всё дурное, что только можно представить
себе! Так, например, многие из них становятся социалистами.
     - Благодарю вас! - говорит горбун, - он держится с учителями корректно
и сухо, как взрослый. - А что такое
     - социалист?
     - В лучшем случае - фантазер и лентяй, вообще же
     - нравственный урод,  лишенный представления  о  боге, собственности и
нации.
     Учителя всегда отвечали  кратко, их  ответы ложились в  память плотно,
точно камни мостовой.
     - Нравственным уродом может быть и старуха?
     - О, конечно, среди них...
     - И - девочка?
     - Да. Это - врожденное свойство...
     Учителя говорили о нем:
     -  У  него слабые  способности к  математике,  но  большой  интерес  к
вопросам морали...
     -  Ты много  говоришь, - сказала  ему  сестра,  узнав о его беседах  с
учителями.
     - Они говорят больше.
     - И ты мало молишься богу....
     - Он не исправит мне горба...
     - Ах,  вот  как ты  начал думать! -  с  изумлением воскликнула  она  и
заявила:
     - Я прощаю тебе это, но - забудь всe подобное, - слышишь?
     - Да.
     Она уже носила длинные платья, а ему исполнилось тринадцать лет.
     С этого времени на  нее обильно  посыпались неприятности: почти каждый
раз, когда она входила в рабочую комнату брата, к ногам ее падали  какие-то
брусья,  доски, инструменты, задевая  то плечо,  то голову  ее, отбивая  ей
пальцы, - горбун всегда предупреждал ее криком:
     - Берегись!
     Но - всегда опаздывал,  и  она испытывала  боль. Однажды, прихрамывая,
она подскочила к нему, бледная, злая, крикнула в лицо ему:
     - Ты нарочно делаешь это, урод! - и ударила его по щеке.
     Ноги у него были слабые, он упал и, сидя на полу, тихо, без слез и без
обиды сказал ей:
     - Как ты можешь думать это? Ведь ты любишь меня
     - не правда ли? Ты меня любишь?
     Она убежала, охая, потом пришла объясняться.
     - Видишь ли - раньше этого не было...
     - И этого  тоже, - спокойно заметил он, сделав длинной  рукою  широкий
круг:  в углах  комнаты  были  нагромождены доски, ящики,  всe  имело очень
хаотичный вид, столярный и токарный станки у стен были завалены деревом.
     -  Зачем ты натаскал столько этой дряни? -  спросила  она, брезгливо и
недоверчиво оглядываясь.
     - Ты увидишь!
     Он уже начал строить: сделал домик  для кроликов и конуру для  собаки,
придумывал крысоловку, - сестра ревниво следила за его работами и за столом
с гордостью  рассказывала о них матери и отцу,  -  отец, одобрительно кивая
головою, говорил:
     - Всe началось с мелочей, и всегда всe так начинается!
     А мать, обнимая ее, спрашивала сына:
     - Ты понимаешь, как надо ценить ее заботы о тебе?
     - Да, - отзывался горбун.
     Когда он сделал  крысоловку, то позвал сестру к себе  и, показывая  ей
неуклюжее сооружение, сказал:
     - Это уже не игрушка, и можно взять патент! Смотри
     - как просто и сильно, дотронься здесь.
     Девушка дотронулась, что-то хлопнуло, и она дико закричала,  а горбун,
прыгая вокруг нее, бормотал:
     - О, не та, не та...
     Прибежала  мать,  явились слуги.  Разломали аппарат  для  ловли  крыс,
освободили прищемленный, посиневший палец девушки и унесли ее в обмороке.
     Вечером его позвали к сестре, и она спросила:
     - Ты сделал это нарочно, ты ненавидишь меня, - за что?
     Встряхивая горбом, он отвечал, тихо и спокойно:
     - Просто ты дотронулась не тою рукой.
     - Ты - лжешь!
     -  Но  - зачем я стану  портить тебе руки? Ведь  это даже  не та рука,
которой ты ударила меня...
     - Смотри, урод, ты не умнее меня!..
     Он согласился:
     - Я знаю.
     Угловатое  лицо  его  было,  как  всегда,  спокойно,  глаза   смотрели
сосредоточенно - не верилось, что он зол и может лгать.
     После  этого  она  стала  не так часто  заходить к  нему.  Ее посещали
подруги -  шумные  девочки в  разноцветных  платьях,  они славно бегали  по
большим, немножко холодным и  угрюмым комнатам,  - картины, статуи, цветы и
позолота - всe становилось теплее при них. Иногда сестра приходила с ними в
его  комнату, -  они чопорно протягивали ему маленькие пальчики  с розовыми
ногтями,  дотрагиваясь до его руки так осторожно, точно боялись сломать ее.
Разговаривали  они  с ним особенно кротко и  ласково, с удивлением, но  без
интереса осматривая горбуна среди его инструментов, чертежей, кусков дерева
и стружек. Он знал, что все девочки зовут его "изобретателем", - это сестра
внушила им, - и что от него  ждут  в будущем чего-то, что должно прославить
имя его отца, - сестра говорила об этом уверенно.
     - Он, конечно, некрасив, но - очень умный, - часто напоминала она.
     Ей было девятнадцать лет, и  она  уже  имела жениха, когда отец и мать
погибли  в  море,  во  время прогулки  на увеселительной  яхте, разбитой  и
потопленной пьяным штурманом  американского грузовика; она тоже должна была
ехать на эту прогулку, но у нее неожиданно заболели зубы.
     Когда пришло известие  о смерти отца и матери, она, забыв  свою зубную
боль, бегала по комнате и кричала, воздевая руки:
     - Нет, нет, этого не может быть!
     Горбун стоял у двери,  кутаясь портьерой, внимательно смотрел на нее и
говорил, встряхивая горб:
     -  Отец  был  такой круглый  и  пустой  -  я  не  понимаю,  как он мог
утонуть...
     - Молчи, ты никого не любишь! - кричала сестра.
     - Я просто не умею говорить ласковых слов, - ска- зал он.
     Труп отца не нашли, а мать была убита раньше, чем  упала в  воду, - ее
вытащили, и она лежала в гробу  такая же сухая и ломкая, как мертвая  ветвь
старого дерева, какою была и при жизни.
     - Вот мы остались с тобою одни,  -  строго  и печально сказала  сестра
брату  после похорон матери, отодвигая  его от себя  острым  взглядом серых
глаз. - Нам будет трудно,  мы  ничего не знаем и можем  много потерять. Так
жаль, что я не могу сейчас же выйти замуж!
     - О! - воскликнул горбун.
     - Что такое - о?
     Он, подумав, сказал:
     - Мы - одни.
     - Ты так говоришь это, точно тебя что-то радует!
     - Я ничему не радуюсь.
     - Это тоже очень жаль! Ты ужасно мало похож на живого человека.
     Вечерами приходил  ее жених - маленький, бойкий человечек, белобрысый,
с пушистыми усами на загорелом, круглом лице; он, не уставая, смеялся целый
вечер и, вероятно, мог бы смеяться целый день. Они уже были обручены, и для
них  строился новый  дом в одной  из лучших  улиц  города -  самой чистой и
тихой.  Горбун никогда  не был  на этой  стройке и не любил слушать,  когда
говорили  о  ней. Жених  хлопал  его по  плечам  маленькой, пухлой рукой, с
кольцами на ней, и говорил, оскаливая множество мелких зубов:
     - Тебе надо пойти посмотреть это, а? Как ты думаешь?
     Он долго отказывался под разными предлогами, наконец уступил и пошел с
ним  и сестрой, а когда  они  двое взошли  на верхний ярус  лесов, то упали
оттуда  -  жених  прямо  на землю, в  творило  с известью, а брат зацепился
платьем за леса, повис в воздухе и был снят каменщиками.
     Он  только  вывихнул  ногу и  руку,  разбил лицо,  а  жених  переломил
позвоночник и распорол бок.
     Сестра  билась  в  судорогах,  руки ее царапали землю, поднимая  белую
пыль; она  плакала долго,  больше месяца,  а потом  стала  похожа на мать -
похудела, вытянулась и начала говорить сырым, холодным голосом:
     - Ты - мое несчастие!
     Он отмалчивался, опуская свои большие глаза в землю. Сестра оделась  в
черное, свела брови в  одну  линию и, встречая брата, стискивала  зубы так,
что  скулы  ее выдвигались острыми углами, а  он старался не попадаться  на
глаза ей и всe составлял какие-то чертежи, одинокий, молчаливый. Так он жил
вплоть до  совершеннолетия,  а  с  этого дня  между ними  началась открытая
борьба,  которой  они  отдали всю жизнь,  - борьба, связавшая  их  крепкими
звеньями взаимных оскорблений и обид.
     В день совершеннолетия он сказал ей тоном старшего:
     - Нет ни мудрых волшебников, ни добрых  фей,  есть только люди, одни -
злые, другие - глупые, а всe, что говорят о добре, - это сказка! Но я хочу,
чтобы сказка была действительностью. Помнишь,  ты сказала: "В  богатом доме
всe  должно быть красиво или умно"? В богатом городе тоже должно  быть  всe
красиво.  Я  покупаю  землю  за городом и  буду  строить там дом для себя и
уродов,  подобных мне, я выведу их из  этого города,  где им слишком тяжело
жить, а таким, как ты, неприятно смотреть на них...
     - Нет, - сказала она, - ты, конечно, не сделаешь этого! Это - безумная
идея!
     - Это - твоя идея.
     Они поспорили, сдержанно и холодно, как спорят  люди большой ненависти
друг ко другу, когда им нет надобности скрывать эту ненависть.
     - Это решено! - сказал он.
     - Не мною, - ответила сестра.
     Он приподнял горб и  ушел, а  через некоторое время сестра узнала, что
земля куплена и, более того, землекопы уже роют рвы  под фундамент, десятки
телег свозят кирпич, камень, железо и дерево.
     - Ты всe еще чувствуешь себя мальчишкой? - спросила она. - Ты думаешь,
это игра?
     Он молчал.
     Раз в  неделю  его сестра - сухая, стройная и гордая - отправлялась за
город в маленькой коляске, сама правя  белой  лошадью, и, медленно проезжая
мимо  работ,  холодно  смотрела,  как  красное  мясо  кирпичей  связывается
сухожилиями  железных  балок,  а  желтое  дерево  ложится  в  тяжелую массу
нервными  нитями.  Она видела  издали фигуру  брата, похожего  на краба, он
ползал по лесам,  с тростью в руке, в  измятой шляпе, пыльный, серый, точно
паук;  потом, дома, она пристально  смотрела  в  его  возбужденное лицо,  в
темные глаза - они стали мягче и яснее.
     - Нет, -  тихо говорил он,  -  я хорошо придумал, одинаково хорошо для
вас и для нас! Это чудесное дело - строить, и мне кажется, что я скоро буду
считать себя счастливым человеком...
     Она спросила, загадочно измеряя глазами его уродливое тело:
     - Счастливым?
     - Да! Знаешь,  - люди, которые работают, совершенно не  похожи на нас,
они  возбуждают  особенные мысли.  Как хорошо, должно быть, чувствует  себя
каменщик,  проходя по улицам  города, где  он строил десятки  домов!  Среди
рабочих
     - много социалистов, они, прежде всего, трезвые люди, и, право,  у них
есть свое чувство достоинства. Иногда  мне кажется, что мы плохо знаем свой
народ...
     - Странно ты говоришь, - заметила она.
     Горбун оживал, становясь с каждым днем всe разговорчивее.
     - В сущности, всe идет так, как хотелось тебе: вот я становлюсь мудрым
волшебником,  освобождая  город от уродов,  ты  же могла бы, если б хотела,
быть доброй феей!
     Почему ты не отвечаешь?
     - Мы поговорим  об  этом  после, - сказала  она, играя  золотой  цепью
часов.
     Однажды он заговорил языком, совершенно незнакомым ей:
     - Может быть, я виноват перед тобою больше, чем ты предо мною...
     Она удивилась.
     - Я - виновата? Пред тобою?
     - Подожди! Честное слово - я не  так  виноват,  как ты думаешь! Ведь я
хожу  плохо, быть  может, я  толкнул его  тогда, - но  тут  не  было  злого
намерения, нет, поверь! Я гораздо более виновен в том, что хотел  испортить
руку, которою ты ударила меня...
     - Оставим это! - сказала она.
     - Мне кажется  - нужно быть добрее!  - бормотал горбун. - Я думаю, что
добро - не сказка, оно возможно:
     Огромное  здание  за городом росло  с  великою  быстротой, ширилось по
жирной земле и поднималось в небо, всегда серое, всегда грозившее дождем.
     Однажды  на  работы  явилась  кучка  официальных людей,  они осмотрели
построенное и, тихо поговорив между собою, запретили строить далее.
     - Это сделала  ты! - закричал  горбун, бросаясь на сестру и схватив ее
за  горло  длинными,  сильными  руками,  но  откуда-то явились  чужие люди,
оторвали его от нее, и сестра сказала им:
     -  Вы  видите,  господа,  что  он  действительно  ненормален  и  опека
необходима!  Это началось  с ним  тотчас  после  смерти  отца,  которого он
страстно любил, спросите слуг - они все знают о его болезни. Они молчали до
последнего времени - это добрые люди, им  дорога честь дома, где многие  из
них живут с детства. Я тоже скрывала несчастие - ведь нельзя гордиться тем,
что брат безумен...
     У него посинело  лицо и глаза выкатились из орбит, когда он слушал эту
речь,  он онемел и  молча царапал ногтями руки людей, державших его, а  она
продолжала:
     - Разорительная затея  с этим домом, который я  намерена отдать городу
под психиатрическую лечебницу имени моего отца...
     Он завизжал, лишился сознания, и его увезли.
     Сестра продолжала и закончила постройку  с тою же быстротою, с которой
он вел ее, а когда дом был совершенно отстроен,  первым  пациентом  вошел в
него ее  брат. Семь лет провел он там - время, вполне достаточное для того,
чтобы превратиться в идиота; у него развилась меланхолия,  а сестра его  за
это время  постарела, лишилась  надежд  быть  матерью,  и  когда,  наконец,
увидала, что враг ее убит и не воскреснет, - взяла его на свое попечение.
     И  вот они  кружатся по земному шару  туда и  сюда,  точно ослепленные
птицы, бессмысленно и  безрадостно смотрят  на всe и нигде ничего не видят,
кроме самих себя.





XVI





     Синяя вода кажется густою,  как  масло, винт парохода работает  в  ней
мягко и почти бесшумно. Не вздрагивает палуба под ногами, только напряженно
трясется  мачта, устремленная в ясное небо; тихонько поют тросы, натянутые,
точно струны, но - к этому трепету уже привык, не замечаешь его, и кажется,
что  пароход,  белый и  стройный, точно лебедь,  -  неподвижен на скользкой
воде. Чтобы заметить движение, нужно взглянуть за борт: там от белых бортов
отталкивается  зеленоватая волна,  морщится  и широкими  мягкими  складками
бежит прочь, изгибаясь, сверкая ртутью и сонно журча.
     Утро, еще не совсем  проснулось море, в небе не отцвели розовые краски
восхода,  но уже  прошли остров Горгону -  поросший лесом, суровый одинокий
камень,  с  круглой  серой  башней на вершине  и  толпою  белых  домиков  у
заснувшей воды. Несколько маленьких  лодок стремительно  проскользнули мимо
бортов парохода,  - это люди с острова идут за сардинами. В памяти остается
мерный  плеск длинных  весел и тонкие фигуры  рыбаков, - они  гребут стоя и
качаются, точно кланяясь солнцу.
     За кормой парохода - широкая полоса зеленоватой  пены,  над нею лениво
носятся чайки;  иногда  неизвестно откуда является питон,  вытянувшись, как
сигара,  летит  бесшумно над  самою водой  и вдруг  вонзается  в нее, точно
стрела.
     Вдали облачно встают  из  моря  берега  Лигурии  -  лиловые горы;  еще
два-три часа, и пароход войдет в тесную гавань мраморной Генуи.
     Всё выше поднимается солнце, обещая жаркий день.
     На  палубу  выбежали  двое  лакеев; один молодой, тоненький  и  юркий,
неаполитанец, с  неуловимым  выражением  подвижного лица, другой -  человек
среднего возраста,  седоусый, чернобровый, в  серебряной  щетине на круглом
черепе; у  него горбатый нос и серьезные умные глаза.  Шутя  и  смеясь, они
быстро накрыли стол для кофе и убежали, а на смену, гуськом, один за другим
из кают медленно вылезли пассажиры: толстяк, с маленькой головой и оплывшим
лицом,  краснощекий,  но грустный и устало  распустивший  пухлые  малиновые
губы; человек в серых бакенбардах, высокий, весь  какой-то  выглаженный,  с
незаметными глазами и маленьким  носом-пуговкой на желтом плоском лице;  за
ними,  споткнувшись  о  медь  порога,  выпрыгнул  рыжий  круглый мужчина  с
брюшком, воинственно закрученными усами, в костюме альпиниста  и в шляпе  с
зеленым пером. Все трое встали к  борту, толстый печально прищурил  глаза и
сказал:
     - Вот как тихо, а?
     Человек с бакенбардами  сунул руки  в карманы,  расставил ноги и  стал
похож на открытые ножницы. Рыжий  вынул золотые часы, большие,  как маятник
стенных  часов,  поглядел  на  них,  в  небо и  вдоль  палубы, потом  начал
свистать, раскачивая часы и притопывая ногою.
     Явились  две  дамы  -  одна  молодая,  полная, с  фарфоровым  лицом  и
ласковыми, молочно-синими глазами, темные брови ее словно нарисованы и одна
выше  другой;  другая -  старше, остроносая,  в пышной  прическе  выцветших
волос, с большой черной родинкой на левой щеке, с двумя золотыми цепями  на
шее, лорнетом и множеством брелоков у пояса серого платья.
     Подали кофе.  Молодая  молча  села к столу и  начала разливать  черную
влагу, как-то особенно округляя обнаженные до локтей руки.  Мужчины подошли
к столу, молча сели, толстый взял чашку и вздохнул, сказав:
     - День будет жаркий...
     - Ты капаешь себе на колени, - заметила старшая дама.
     Он наклонил  голову  - подбородок и  щеки его расплылись,  упираясь  в
грудь, - поставил чашку на стол, смахнул платком капли кофе с  серых брюк и
вытер потное лицо.
     - Да! - неожиданно громко заговорил рыжий,  шаркая короткими ногами. -
Да, да! Если даже левые стали жаловаться на хулиганство, значит...
     - Подожди трещать, Иван! - перебила старшая дама. - Лиза не выйдет?
     - Ей нехорошо, - звучно ответила молодая.
     - Но ведь море спокойно...
     - Ах, когда женщина в таком положении...
     Толстый улыбнулся и сладостно закрыл глаза.
     За  бортом, разрывая  спокойную гладь  моря, кувыркались  дельфины,  -
человек с бакенбардами внимательно посмотрел на них и сказал:
     - Дельфины похожи на свиней.
     Рыжий отозвался:
     - Здесь вообще много свинства.
     Бесцветная  дама  поднесла  к  носу  чашку,  понюхала  кофе, брезгливо
сморщилась.
     - Отвратительно!
     - А молоко, а? - поддержал толстый, испуганно мигая.
     Дама с фарфоровым лицом пропела:
     - И всё - грязно, грязно! И все ужасно похожи на жидов...
     Рыжий,  захлебываясь  словами,  всё  время  говорил о  чем-то  на  ухо
человеку  с бакенбардами, точно отвечал учителю, хорошо зная урок и гордясь
этим. Его слушателю было щекотно и любопытно, он легонько качал  головою из
стороны  в  сторону,  и  на  его  плоском  лице  рот  зиял,  точно щель  на
рассохшейся доске. Иногда ему хотелось сказать что-то, он начинал странным,
мохнатым голосом:
     - У меня в губернии...
     И, не продолжая, снова внимательно склонял голову к усам рыжего.
     Толстый тяжко вздохнул, сказав:
     - Как ты жужжишь, Иван...
     - Ну - дайте мне кофе!
     Он  подвинулся  к  столу,  со  скрипом  и треском,  а  собеседник  его
значительно проговорил:
     - Иван имеет идеи.
     -  Ты не  выспался,  -  сказала старшая  дама,  посмотрев  в лорнет на
бакенбардиста, - тот провел рукою по лицу, взглянул на ладонь.
     - Мне кажется, что я напудрен, а тебе не кажется этого?
     - Ах, дядя! - воскликнула молодая. - Это же особенность  Италии! Здесь
ужасно сохнет кожа!
     Старшая дама спросила:
     - Ты замечаешь, Лиди, какой у них скверный сахар?
     На палубу  вышел  крупный  человек, в  шапке  седых кудрявых  волос, с
большим носом,  веселыми глазами  и с сигарой в зубах, - лакеи,  стоявшие у
борта, почтительно поклонились ему.
     -  Добрый  день,  ребята,  добрый день! - благосклонно кивая  головою,
сказал он громко, хриплым голосом.
     Русские  замолчали, искоса посматривая на него, усатый Иван вполголоса
сообщил:
     - Отставной военный, сразу видно...
     Заметив, что  на него смотрят, седой вынул  сигару изо  рта и  вежливо
поклонился русским, - старшая дама  вздернула голову вверх и,  приставив  к
носу  лорнет,  вызывающе оглядела его,  усач почему-то сконфузился,  быстро
отвернувшись,  выхватил  из  кармана  часы и снова  стал  раскачивать  их в
воздухе. На поклон ответил только толстяк, прижав  подбородок  ко груди,  -
это смутило  итальянца, он  нервно сунул  сигару  в  угол  рта и вполголоса
спросил пожилого лакея:
     - Русские?
     - Да, сударь! Русский губернатор с его фамилией...
     - Какие у них всегда добрые лица...
     - Очень хороший народ...
     - Лучшие из славян, конечно...
     - Немножко небрежны, сказал бы я...
     - Небрежны? Разве?
     - Мне так кажется - небрежны к людям.
     Толстый русский покраснел и, широко улыбаясь, сказал негромко:
     - Про нас говорит...
     - Что? - брезгливо сморщив лицо, спросила старшая.
     - Лучшие, говорит, славяне, - ответил толстяк, хихикнув.
     -  Они  -  льстивы, -  заявила  дама,  а  рыжий Иван  спрятал  часы и,
закручивая усы обеими руками, пренебрежительно проговорил:
     - Все они изумительно невежественны в отношении к нам...
     - Тебя  -  хвалят, -  сказал  толстый,  -  а ты находишь,  что  это по
невежеству...
     - Глупости! Я не о том, а вообще... Я сам знаю, что мы - лучшие.
     Человек  с бакенбардами, всe время внимательно  следивший, как  играют
дельфины, вздохнул и, покачивая головою, заметил:
     - Какая глупая рыба!
     К  седому итальянцу  подошли  еще двое:  старик, в  черном  сюртуке, в
очках, и длинноволосый юноша, бледный, с высоким лбом, густыми бровями; они
все трое встали к борту, шагах в пяти от русских, седой тихонько говорил:
     - Когда я вижу русских - я вспоминаю Мессину...
     - Помните, как мы встречали матросов в Неаполе? - спросил юноша.
     - Да! Они не забудут этот день в своих лесах!
     - Видели вы медаль в честь их?
     - Мне не нравится работа.
     - О Мессине говорят, - сообщил толстый своим.
     - И - смеются! - воскликнула молодая дама. - Удивительно!
     Чайки нагнали пароход, одна из них, сильно взмахивая кривыми крыльями,
повисла над бортом,  и  молодая дама стала бросать ей бисквиты. Птицы, ловя
куски,  падали  за  борт и  снова, жадно вскрикивая,  поднимались в голубую
пустоту над морем.  Итальянцам принесли кофе, они тоже начали кормить птиц,
бросая бисквиты вверх, - дама строго сдвинула брови и сказала:
     - Вот обезьяны!
     Толстый вслушался в живую беседу итальянцев и снова сообщил:
     - Он не военный, а купец, говорит о торговле с нами  хлебом и  что они
могли бы покупать у нас также керосин, лес и уголь.
     - Я сразу видела, что не военный, - призналась старшая дама.
     Рыжий опять  начал говорить о  чем-то  в ухо бакенбардисту, тот слушал
его  и скептически  растягивал  рот,  а  юноша  итальянец  говорил,  искоса
поглядывая в сторону русских:
     -  Как жаль, что мы  мало  знаем эту страну больших людей  с  голубыми
глазами!
     Солнце уже высоко и сильно  жжет, ослепительно блестит море,  вдали, с
правого борта, из воды растут горы или облака.
     - Annette, - говорит бакенбардист, улыбаясь  до ушей, -  послушай, что
выдумал  этот  забавный  Жан,  -  какой  способ  уничтожить  бунтовщиков  в
деревнях, это очень остроумно!
     И, покачиваясь  на стуле, медленно и скучно он  рассказывал, как будто
переводя с чужого языка:
     -  Нужно,  говорит  он,  чтобы  во  дни  ярмарок,  а   также  сельских
праздников,  чтоб местный земский начальник заготовил, за счет казны, колья
и  камни, а потом  он  ставил бы  мужикам  - тоже за  счет казны -  десять,
двадцать,  пятьдесят - смотря по  количеству  людей - ведер водки, - больше
ничего не нужно!
     - Я не понимаю! - заявила старшая дама. - Это - шутка?
     Рыжий быстро ответил:
     - Нет, серьезно! Вы подумайте, mа tante...*
     Молодая дама, широко открыв глаза, пожала плечами.
     - Какой вздор! Поить водкой от казны, когда они и так...
     -  Нет,  подожди,  Лидия!  -  вскричал  рыжий,  подскакивая на  стуле.
Бакенбардист беззвучно смеялся, широко открыв рот и  качаясь из  стороны  в
сторону.
     - Ты подумай - те хулиганы, которые  не успеют опиться, перебьют  друг
друга кольями и камнями, - ясно?
     - Почему - друг друга? - спросил толстяк.
     - Это - шутка? - снова осведомилась старшая дама.

----------------
* тетя (Франц.).


     Рыжий, плавно разводя короткими руками, горячо доказывал:
     -  Когда  их укрощают власти  - левые кричат о жестокостях и зверстве,
значит - нужно найти способ, чтобы они сами себя укротили, - так?
     Пароход   качнуло,   полная   дама   испуганно  схватилась   за  стол,
задребезжала посуда, дама постарше, положив руку на плечо толстяка,  строго
спросила:
     - Это что такое?
     - Мы поворачиваем...
     Всe выше  и отчетливее поднимаются из  воды  берега  -  холмы и  горы,
окутанные мглой, покрытые садами. Сизые камни  смотрят из  виноградников, в
густых облаках зелени прячутся белые дома,  сверкают на солнце стекла окон,
и уже заметны  глазу яркие  пятна;  на  самом  берегу приютился среди  скал
маленький  дом, фасад  его  обращен  к морю и  весь завешен тяжелою  массою
ярко-лиловых  цветов,  а  выше,  с камней  террасы, густыми  ручьями льется
красная  герань.  Краски веселы, берег  кажется  ласковым  и гостеприимным,
мягкие очертания гор зовут к себе, в тень садов.
     -  Как тут  тесно  всe,  -  вздохнув,  сказал  толстый;  старшая  дама
непримиримо  посмотрела  на него, потом - в  лорнет  -  на берег  и  плотно
поджала тонкие губы, вздернув голову вверх.
     На  палубе уже  много  смуглых  людей  в  легких  костюмах,  они шумно
беседуют,  русские дамы смотрят на них пренебрежительно,  точно королевы на
подданных.
     -  Как  они  машут  руками, -  говорит  молодая;  толстяк,  отдуваясь,
поясняет:
     - Это уж свойство языка, он - беден и требует жестов...
     -  Боже мой!  Боже  мой! -  глубоко вздыхает старшая,  потом, подумав,
спрашивает:
     - Что, в Генуе тоже много музеев?
     - Кажется, только три, - ответил ей толстый.
     - И это кладбище? - спросила молодая.
     - Кампо Санто. И церкви, конечно.
     - А извозчики - скверные, как в Неаполе?
     Рыжий и бакенбардист встали, отошли к борту и там озабоченно беседуют,
перебивая друг друга.
     - Что говорит итальянец? - спрашивает дама, оправляя  пышную прическу.
Локти у  нее острые,  уши  большие и желтые, точно увядшие  листья. Толстый
внимательно и покорно вслушивается в бойкий рассказ кудрявого итальянца.
     -  У них,  синьоры,  существует,  должно быть,  очень  древний  закон,
воспрещающий евреям посещать Москву, - это, очевидно, пережиток деспотизма,
знаете  - Иван Грозный! Даже в Англии есть  много  архаических законов,  не
отмененных и  по  сегодня.  А может быть,  этот еврей  мистифицировал меня,
одним словом,  он почему-то  не имел  права посетить Москву - древний город
царей, святынь...
     - А у нас, в Риме - мэр иудей, - в Риме, который  древнее и  священнее
Москвы, - сказал юноша, усмехаясь.
     -  И ловко  бьет  папу-портного!* -  вставил  старик в  очках,  громко
хлопнув в ладоши.
     - О чем кричит старик? - спросила дама, опуская руки.
     - Ерунда какая-то. Они говорят на неаполитанском диалекте...
     -  Он приехал в Москву, нужно иметь кров, и  вот  этот  еврей  идет  к
проститутке, синьоры, больше некуда, - так говорил он...
     - Басня! - решительно сказал старик и отмахнулся рукой от рассказчика.
     - Говоря правду, я тоже думаю так.
     - А что было далее? - спросил юноша.
     - Она выдала его полиции, но сначала взяла с него деньги, как будто он
пользовался ею...
     - Гадость!  -  сказал старик.  -  Он человек  грязного воображения,  и
только. Я знаю русских по университету - это добрые ребята...

--------------
* Фамилия папы - Сато-портной (Прим. автора).


     Толстый русский, отирая платком потное  лицо,  сказал дамам, лениво  и
равнодушно:
     - Он рассказывает еврейский анекдот.
     - С таким жаром! - усмехнулась молодая дама, а другая заметила:
     - В этих людях, с их жестами и шумом, есть все-таки что-то скучное...
     На берегу растет город; поднимаются из-за холмов дома и, становясь всe
теснее друг ко другу, образуют сплошную стену  зданий, точно вырезанных  из
слоновой кости и отражающих солнце.
     -  Похоже на Ялту,  - определяет  молодая дама, вставая.  - Я  пойду к
Лизе.
     Покачиваясь,  они  медленно  понесла  по  палубе  свое  большое  тело,
окутанное голубоватой материей,  а когда поравнялась  с группою итальянцев,
седой прервал свою речь и сказал тихонько:
     - Какие прекрасные глаза!
     -  Да, - качнул головою старик  в очках. - Вот  такова, вероятно, была
Базилида!
     - Базилида - византиянка?
     - Я вижу ее славянкой...
     - Говорят о Лидии, - сказал толстый.
     - Что? - спросила дама. - Конечно, пошлости?
     - О ее глазах. Хвалят...
     Дама сделала гримасу.
     Сверкая медью, пароход ласково и быстро прижимался всe ближе к берегу,
стало  видно черные стены  мола,  из-за  них в небо поднимались сотни мачт,
кое-где неподвижно висели яркие лоскутья флагов, черный дым таял в воздухе,
доносился запах масла, угольной пыли, шум  работ  в  гавани  и сложный  гул
большого города.
     Толстяк вдруг рассмеялся.
     - Ты - что? - спросила дама, прищурив серые, полинявшие глаза.
     - Разгромят их немцы, ей-богу, вот увидите!
     - Чему же ты радуешься?
     - Так...
     Бакенбардист,  глядя под  ноги себе, спросил рыжего,  громко  и строго
грамматически:
     - Был ли бы ты доволен этим сюрпризом или нет?
     Рыжий, свирепо закручивая усы, не ответил.
     Пароход  пошел  тише. О белые борта  плескалась  и всхлипывала,  точно
жалуясь, мутно-зеленая вода; мраморные дома, высокие башни, ажурные террасы
не  отражались  в  ней.   Раскрылась  черная  пасть  порта,  тесно  набитая
множеством судов.





XVII





     ...За железный столик у двери ресторана сел человек в светлом костюме,
сухой и бритый, точно американец, - сел и лениво поет:
     - Га-агсон-н...
     Всё вокруг густо усеяно цветами акации -  белыми и точно золото: всюду
блестят  лучи солнца,  на земле и  в небе -  тихое веселье весны. Посредине
улицы, щелкая копытами, бегут маленькие ослики, с мохнатыми ушами, медленно
шагают  тяжелые лошади,  не  торопясь  идут люди, - ясно видишь, что  всему
живому  хочется  как можно  дольше  побыть  на  солнце, на воздухе,  полном
медового запаха цветов.
     Мелькают дети - герольды весны, солнце раскрашивает их  одежки в яркие
цвета; покачиваясь, плывут пестро одетые женщины, - они так же необходимы в
солнечный день, как звезды ночью.
     Человек  в светлом  костюме  имеет  странный вид: кажется, что  он был
сильно грязен и только сегодня его вымыли,  но так усердно, что уж навсегда
стерли с  него  всe яркое.  Он смотрит вокруг  полинявшими  глазами, словно
считая пятна  солнца  на  стенах домов  и на  всем, что движется  по темной
дороге, по широким плитам бульвара. Его вялые губы сложены цветком, он тихо
и тщательно высвистывает  странный и печальный  мотив, длинные пальцы белой
руки барабанят по  гулкому  краю  стола - тускло поблескивают ногти, - а  в
другой руке  желтая перчатка,  он отбивает  ею  на колене такт. У него лицо
человека умного  и решительного - так  жаль, что оно стерто чем-то  грубым,
тяжелым.
     Почтительно поклонись,  гарсон  ставит перед ним чашку кофе, маленькую
бутылочку  зеленого  ликера  и  бисквиты,  а  за  столик  рядом  -  садится
широкогрудый  человек с агатовыми глазами, - щеки, шея,  руки его закопчены
дымом, весь он - угловат, металлически крепок, точно часть какой-то большой
машины.
     Когда глаза  чистого человека  устало останавливаются на нем, он, чуть
приподнявшись, дотронулся рукою до шляпы и сказал, сквозь густые усы:
     - Добрый день, господин инженер.
     - Ба, снова вы, Трама!
     - Да, это я, господин инженер...
     - Нужно ждать событий, а?
     - Как идет ваша работа?
     Инженер сказал, с маленькой усмешкой на тонких губах:
     - Мне кажется - нельзя беседовать одними вопросами, мой друг...
     А его собеседник,  сдвинув  шляпу на ухо, открыто и  громко  смеется и
сквозь смех говорит:
     - О да! Но, честное слово, так хочется знать...
     Пегий, шершавый  ослик, запряженный  в  тележку  с углем, остановился,
вытянул шею  и  -  прискорбно закричал, но, должно быть, ему не  понравился
свой  голос в этот день, -  сконфуженно оборвав крик на  высокой  ноте,  он
встряхнул  мохнатыми  ушами   и,  опустив  голову,  побежал  дальше,  цокая
копытами.
     - Я  жду вашу  машину с таким же нетерпением, как ждал бы новую книгу,
которая обещает сделать меня умней...
     Инженер сказал, прихлебывая кофе:
     - Не совсем понимаю сравнение...
     -  Разве вы  не думаете,  что  машина так  же  освобождает  физическую
энергию человека, как хорошая книга его дух?
     - А! - сказал инженер, дернув головою вверх. - Так!
     И спросил, ставя на стол пустую чашку:
     - Вы, конечно, начнете агитацию?
     - Я уже начал...
     - Снова - стачки, беспорядки, да?
     Тот пожал плечами, мягко улыбаясь.
     - Если б можно было без этого...
     Старуха  в черном  платье, суровая,  точно монахиня, молча  предложила
инженеру букетик фиалок, он взял два и один протянул собеседнику, задумчиво
говоря:
     -  У  вас, Трама,  такой  хороший  мозг,  и,  право,  жаль,  что вы  -
идеалист...
     - Благодарю за цветы и комплимент. Вы сказали - жаль?
     - Да! Вы, в  сущности, поэт, и вам надо  учиться,  чтобы стать дельным
инженером...
     Трама, тихонько смеясь, обнажая белые зубы, говорил:
     - О, это верно! Инженер - поэт, я убедился в этом, работая с вами...
     - Вы - любезный человек...
     - И  я думал  - отчего бы господину инженеру не сделаться социалистом?
Социалисту тоже надо быть поэтом...
     Они  засмеялись, оба одинаково умно  глядя друг на  друга, удивительно
разные, один -  сухой, нервный,  стертый,  с выцветшими  глазами, другой  -
точно вчера выкован и еще не отшлифован.
     - Нет,  Трама, я предпочел бы иметь свою  мастерскую и десятка три вот
таких молодцов, как вы. Ого, тут мы сделали бы кое-что...
     Он  тихонько ударил пальцами  по столу и  вздохнул,  вдевая в  петлицу
цветы.
     - Чёрт  возьми, - возбуждаясь,  вскричал Трама, - какие пустяки мешают
жить и работать...
     - Это вы  историю человечества называете пустяками,  мастер  Трама?  -
тонко  улыбаясь, спросил инженер;  рабочий  сдернул шляпу,  взмахнул  ею  и
заговорил, горячо и живо:
     - Э, что такое история моих предков?
     - Ваших предков? -  переспросил инженер, подчеркнув первое  слово  еще
более острой улыбкой.
     - Да, моих! Это - дерзость? Пусть будет дерзость!
     Но  - почему Джордано Бруно, Вико  и  Мадзини не  предки мои - разве я
живу не в их мире,  разве я не  пользуюсь  тем, что  посеяли вокруг меня их
великие умы?
     - А, в этом смысле!
     - Всё, что дано миру отошедшими из него, - дано мне!
     - Конечно, - сказал инженер, серьезно сдвинув брови.
     - И  всё,  что  сделано  до меня - до  нас, - руда, которую мы  должны
сделать сталью, - не правда ли?
     - Почему - нет? Это - ясно!
     - Ведь и вы, ученые, как мы, рабочие, - вы живете  за счет работы умов
прошлого.
     -  Я не  спорю, - сказал  инженер,  склоняя голову; около  него  стоял
мальчик  в серых лохмотьях,  маленький, точно мяч, разбитый игрою; держа  в
грязных лапах букетик крокусов, он настойчиво говорил:
     - Возьмите у меня цветов, синьор...
     - Я уже имею...
     - Цветов никогда не бывает достаточно...
     - Браво, малыш! - сказал Трама. - Браво, и мне дай два...
     А  когда  мальчишка  дал  ему  цветы, он,  приподняв шляпу,  предложил
инженеру:
     - Угодно?
     - Благодарю.
     - Чудесный день, не правда ли?
     - Это чувствуешь даже в мои пятьдесят лет...
     Он задумчиво оглянулся, прищурив глаза, потом - вздохнул.
     -  Вы, я  думаю,  должны особенно  сильно  чувствовать  игру весеннего
солнца в жилах, это не потому только, что вы молоды, но - как я вижу - весь
мир для вас - иной, чем для меня, да?
     - Не знаю, - сказал тот, усмехаясь, - но жизнь - прекрасна!
     - Своими обещаниями? - скептически спросил  инженер, и этот вопрос как
бы задел его собеседника, - надев шляпу, он быстро сказал:
     - Жизнь прекрасна всем, что мне нравится в ней!
     Чёрт побери,  дорогой мой инженер, для  меня  слова не  только звуки и
буквы, -  когда  я  читаю книгу,  вижу картину,  любуюсь  прекрасным,  -  я
чувствую себя так, как будто сам сделал всe это!
     Оба засмеялись, один - громко и открыто, точно хвастаясь своим уменьем
хохотать,  откинув  голову  назад,  выпятив  широкую грудь, другой -  почти
беззвучно,  всхлипывающим  смехом, обнажая  зубы, в которых завязло золото,
словно он недавно жевал его и забыл почистить зеленоватые кости зубов.
     -  Вы -  бравый парень,  Трама, вас  всегда приятно  видеть,  - сказал
инженер и, подмигнув, добавил: - Если только вы не бунтуете...
     - О, я всегда бунтую...
     И,  скорчив  серьезную  мину,  прищурив  бездонные  черные  глаза,  он
спросил:
     - Надеюсь - мы тогда вели себя вполне корректно?
     Пожав плечами, инженер встал.
     - О да.  Да! Эта  история - вы знаете?  - стоила  предприятию тридцать
семь тысяч лир...
     - Было бы благоразумнее включить их в заработную плату...
     - Гм! Вы - плохо считаете. Благоразумие? Оно свое у каждого зверя.
     Он протянул сухую желтую руку и, когда рабочий пожимал ее, сказал:
     - Я все-таки повторяю, что вам следует учиться и учиться...
     - Каждую минуту я учусь...
     - Из вас выработался бы инженер с доброй фантазией.
     - Э, фантазия не мешает мне жить и теперь...
     - До свиданья, упрямец...
     Инженер  пошел  под  акациями,  сквозь  сеть  солнечных  лучей,  шагая
медленно длинными, сухими ногами,  тщательно натягивая  перчатку на  тонкие
пальцы  правой руки, -  маленький, досиня  черный гарсон  отошел  от  двери
ресторана,  где он слушал  эту  беседу, и сказал рабочему, который  рылся в
кошельке, доставая медные монеты:
     - Сильно стареет наш знаменитый...
     -  Он еще постоит  за себя! -  уверенно воскликнул рабочий.  - У  него
много огня под черепом...
     - Где будете вы говорить в следующий раз?
     - Там же, на бирже труда. Вы слышали меня?
     - Трижды, товарищ...
     Крепко пожав друг другу руки,  они с улыбкой расстались;  один пошел в
сторону,  противоположную той,  куда  скрылся  инженер, другой  - задумчиво
напевая, стал убирать посуду со столов.
     Группа школьников в белых передниках - мальчики  и девочки - маршируют
посредине дороги,  от  них искрами разлетается шум  и  смех, передние  двое
громко трубят в трубы, свернутые  из бумаги, акации тихо  осыпают их снегом
белых  лепестков.  Всегда - а весною  особенно жадно - смотришь  на детей и
хочется кричать вслед им, весело и громко:
     - Эй, вы, люди! Да здравствует ваше будущее!





XVIII





     Если  жизнь стала  такова, что человек уже не  находит куска  хлеба на
земле,  удобренной костями его предков,  -  не находит  и,  гонимый нуждою,
уезжает скрепя сердце на юг Америки, за тридцать дней пути от родины своей,
- если жизнь такова, что вы хотите от человека?
     Кто бы  он  ни был - всё  равно!  Он -  как дитя, оторванное от  груди
матери,  вино чужбины  горько ему  и не  радует  сердца, но  отравляет  его
тоскою,  делает  рыхлым,  как  губка,  и,  точно  губка  воду,  это сердце,
вырванное  из  груди родины,  - жадно  поглощает  всякое  зло, родит темные
чувства.
     У  нас, в Калабрии,  молодые  люди перед  тем,  как  уехать за  океан,
женятся,  - может быть, для того, чтоб любовью к женщине еще более углубить
любовь к родине, - ведь женщина так  же влечет к  себе, как родина, и ничто
не охраняет человека на чужбине лучше, чем  любовь, зовущая  его  назад, на
лоно своей земли, на грудь возлюбленной.
     Но  эти  свадьбы обреченных  нуждою  на  изгнание почти  всегда бывают
прологами к  страшным драмам рока, мести и крови,  и  -  вот что  случилось
недавно в Сенеркии, коммуне, лежащей у отрогов Апеннин.
     Эту историю, простую  и  страшную, точно она взята со страниц  Библии,
надобно начать издали,  за пять лет до наших дней  и до ее конца:  пять лет
тому назад в  горах,  в  маленькой деревне  Сарачена жила красавица  Эмилия
Бракко, муж  ее уехал в Америку, и  она находилась в доме свекра. Здоровая,
ловкая работница, она обладала прекрасным голосом  и  веселым характером  -
любила  смеяться,  шутить и,  немножко  кокетничая своей  красотой,  сильно
возбуждала горячие желания деревенских парней и лесников с гор.
     Играя словами, она  умела беречь  свою честь замужней женщины, ее смех
будил много сладких мечтаний, но никто не мог похвалиться победою над ней.
     Вы знаете, что больше всех в мире страдают  завистью дьявол и старуха:
около Эмилии была свекровь, а дьявол всегда там, где можно сделать зло.
     -  Ты слишком весела  без мужа, моя милая,  -  говорила  старуха, - я,
пожалуй, напишу ему  об этом. Смотри, я слежу за каждым шагом твоим, помни,
- твоя честь - наша честь.
     Сначала Эмилия миролюбиво убеждала свекровь, что она любит ее сына, ей
не в чем упрекнуть себя. А та всё чаще и сильней оскорбляла ее подозрениями
и,  возбуждаемая дьяволом,  принялась  болтать  направо и налево о том, что
невестка потеряла стыд.
     Услышав  это, Эмилия испугалась и стала умолять  ведьму,  чтоб она  не
губила  ее  своими россказнями, клялась, что она  ни в чем не виновна  пред
мужем, даже в мечтах  не испытывает искушения  изменить ему, а старуха - не
верила ей.
     - Знаю  я, - говорила она, - ведь я тоже была молода, знаю я цену этим
клятвам! Нет, я уж  написала сыну,  чтоб он возвращался скорее отомстить за
свою честь!
     - Ты написала? - тихо спросила Эмилия.
     - Да.
     - Хорошо...
     Наши мужчины  ревнивы, как арабы,  -  Эмилия понимала,  чем  грозит ей
возвращение мужа.
     На другой  день свекровь пошла в лес собирать сухие сучья, а Эмилия  -
за нею, спрятав под  юбкой  топор.  Красавица  сама  пришла  к  карабинерам
сказать, что свекровь убита ею.
     - Лучше быть убийцей, чем слыть за бесстыдную, когда честна, - сказала
она.
     Суд над нею был триумфом ее: почти всe население
     Сенеркии пошло  в свидетели за  нее,  и  многие  со  слезами  говорили
судьям:
     - Она невинна, она погублена напрасно!
     Только один преподобный архиепископ Коцци решился поднять голос против
несчастной:  он  не  хотел верить  в  ее чистоту, говорил  о  необходимости
поддерживать в  народе старинные традиции, предупреждал людей, чтобы они не
впадали в  ошибку, допущенную греками, которые  оправдали Фрину, увлеченные
красотою женщины дурного поведения, говорил всe, что обязан был сказать, и,
может  быть,  благодаря  ему  Эмилию  присудили  к  четырем годам  простого
заключения в тюрьме.
	

     Так  же, как и муж Эмилии,  ее  односельчанин Донато Гварначья  жил за
океаном,  оставив  на родине  молодую  жену  заниматься  невеселою  работой
Пенелопы - плести мечты о жизни и не жить.
     И  вот,  три года тому  назад, Донато получил письмо от  своей матери;
мать извещала, что его жена, Тереза, отдалась его отцу -  ее мужу - и живет
с ним. Вы видите: опять старуха и дьявол - вместе!
     Гварначья-сын взял билет на первый  же пароход  в Неаполь и  - точно с
облака упал - явился домой.
     Жена и  отец  притворились  удивленными,  а он, суровый и недоверчивый
молодец,   первое   время  держал  себя   спокойно,   желая   убедиться   в
справедливости  доноса,  - он  слышал  историю  Эмилии  Бракко;  он  хорошо
приласкал жену, и некоторое время оба они как  бы снова переживали  медовый
месяц любви, жаркий пир молодости.
     Мать попыталась налить ему в уши яду, но он остановил ее:
     - Довольно! Я хочу сам убедиться в правде твоих слов, не мешай мне.
     Он знал, что оскорбленному нельзя верить, пусть это даже родная мать.
     Почти половина  лета прошла тихо и мирно, может  быть, так прошла бы и
вся  жизнь, но во время кратких отлучек сына из  дому  его отец снова начал
приставать  к  снохе;  она противилась назойливости распущенного старика, и
это разозлило его - слишком внезапно было  прервано его наслаждение молодым
телом, и вот он решил отомстить женщине.
     - Ты погибнешь, - пригрозил он ей.
     - Ты - тоже, - ответила она.
     У нас говорят мало.
     Через день отец сказал сыну:
     - А знаешь ли ты, что твоя жена была неверна тебе?
     Тот, бледный, глядя прямо в глаза ему, спросил:
     - Есть у вас доказательства?
     - Да. Те, кто пользовался  ее ласками,  говорили мне, что у  нее внизу
живота большая родинка, - ведь это верно?
     - Хорошо, - сказал Донато.  - Так как вы, мой отец,  говорите мне, что
она виновна, - она умрет!
     Отец бесстыдно кивнул головою.
     - Ну да! Распутных женщин надо убивать.
     - И мужчин, - сказал Донато, уходя.
     Он пошел к жене, положил свои тяжелые руки на плечи ей...
     - Слушай, я знаю, ты изменяла мне. Ради любви, которая жила с нами и в
нас до и после измены твоей, скажи - с кем?
     -  Ага!  -  вскричала она,  -  ты  мог  узнать это  только  от  твоего
проклятого отца, только он один...
     - Он? - спросил крестьянин, и глаза его налились кровью.
     - Он взял меня силой, угрозами, но - пусть будет сказана вся правда до
конца...
     Она задохнулась - муж встряхнул ее.
     - Говори!
     - Ах,  да, да, да, - прошептала женщина в отчаянии, - мы жили, я и он,
как муж с женою, раз тридцать, сорок...
     Донато бросился в дом, схватил ружье и побежал в поле, куда ушел отец,
там он сказал  ему всё, что может сказать мужчина мужчине в такую минуту, и
двумя  выстрелами покончил с ним, а потом плюнул на труп и разбил прикладом
череп его.  Говорили, что  он  долго  издевался  над  мертвым  -  будто  бы
вспрыгнул на спину ему и танцевал на ней свой танец мести.
     Потом он пошел к жене и сказал ей, заряжая ружье:
     - Отойди на четыре шага и читай молитву...
     Она заплакала, прося его оставить ей жизнь.
     - Нет, - сказал он, - я поступаю так, как требует справедливость и как
ты должна бы поступить со мною, если б виновен был я...
     Он  застрелил ее,  точно  птицу, а  потом  пошел  отдать  себя  в руки
властей, и когда он проходил  улицею деревни, народ расступался пред ним, и
многие говорили:
     - Ты поступил как честный мужчина, Донато...
     На  суде  он  защищался  с  мрачной  энергией,  с грубым  красноречием
примитивной души.
     -  Я беру женщину, чтоб иметь от ее  и моей  любви  ребенка, в котором
должны  жить мы оба, она и  я!  Когда  любишь  - нет отца, нет матери, есть
только  любовь, -  да живет она  вечно!  А  те, кто грязнит  ее, женщины  и
мужчины, да  будут  прокляты  проклятием  бесплодия,  болезней  страшных  и
мучительной смерти...
     Защита  требовала   от  присяжных,  чтобы  они  признали   убийство  в
запальчивости  и  раздражении, но  присяжные оправдали  Донато, под  бурные
рукоплескания  публики, - и Донато воротился в Сенеркию в ореоле героя, его
приветствовали как человека,  строго следовавшего старым народным традициям
кровавой мести за оскорбленную честь.


     Немного позднее  оправдания  Донато  была  освобождена из тюрьмы и его
землячка Эмилия Бракко; в ту пору стояло грустное зимнее время, приближался
праздник Рождества Младенца, в эти дни у людей особенно сильно желание быть
среди своих, под  теплым  кровом родного дома, а Эмилия и Донато одиноки  -
ведь их слава не была той славою, которая вызывает уважение людей, - убийца
все-таки убийца, он может удивить, но и только, его  можно  оправдать, но -
как полюбить? У обоих руки в  крови и  разбиты сердца, оба пережили тяжелую
драму  суда над ними  - никому в Сенеркии не  показалось странным,  что эти
люди, отмеченные роком, подружились и решили украсить друг другу изломанную
жизнь; оба они были молоды, им хотелось ласки.
     -  Что  нам делать  здесь,  среди печальных воспоминаний  о прошлом? -
говорил Донато Эмилии после первых поцелуев.
     -  Если  вернется  мой  муж,  он  убьет  меня,  ибо   теперь  ведь   я
действительно в мыслях изменила ему, - говорила Эмилия.
     Они  решили уехать за  океан, как только накопят  достаточно денег  на
дорогу, и, может быть, им удалось бы найти в  мире немножко счастья и тихий
угол для себя, но вокруг них нашлись люди, которые думали так:
     "Мы можем простить убийство по страсти, мы рукоплескали преступлению в
защиту чести, но -  разве теперь эти люди не идут  против  тех  традиций, в
защиту которых они пролили столько крови?"
     Эти   строгие  и  мрачные   суждения,  отголоски   суровой  древности,
раздавались  всe  громче  и наконец дошли до ушей  матери Эмилии - Серафины
Амато, женщины гордой,  сильной и, несмотря на свои пятьдесят лет, до  сего
дня сохранившей красоту уроженки гор.
     Сначала она не поверила слухам, оскорбившим ее.
     - Это  - клевета, - сказала  она людям,  - вы  забыли,  как  моя  дочь
страдала за охрану своей чести!
     - Нет, не мы, а она забыла это, - ответили люди.
     Тогда Серафина, жившая в другой деревне, пришла к дочери и сказала ей:
     - Я не хочу, чтобы про тебя говорили так, как начали говорить. То, что
ты сделала в прошлом, - чистое и честное дело, несмотря на кровь, таким оно
и должно остаться в поучение людям!
     Дочь заплакала, говоря:
     -  Весь  мир для людей,  но  для чего же  люди, если  они не сами  для
себя?..
     - Спроси об этом  священника, если так глупа,  что не  знаешь этого, -
ответила ей мать.
     Потом пришла к Донато и тоже, со всей энергией, предупредила его:
     - Оставь мою дочь в покое, а то худо будет тебе!
     -  Послушай,  - стал  умолять ее молодой человек,  -  ведь я  навсегда
полюбил эту женщину, несчастную столько же, как я сам!  Позволь мне  увезти
ее под другое небо, и всe будет хорошо!
     Он только подлил масла в огонь этими словами.
     - Вы хотите бежать? - с яростью и отчаянием вскричала Серафина. - Нет,
этого не будет!
     Они  расстались, рыча, как звери, и  глядя  друг  на  друга  огненными
глазами непримиримых врагов.
     С этого дня Серафина стала следить за влюбленными, как умная собака за
дичью,  что, однако, не мешало им видеться украдкой, ночами -  ведь  любовь
хитра и ловка тоже, как зверь.
     Но  однажды  Серафине удалось  подслушать,  как ее  дочь  и  Гварначья
обсуждали план своего бегства, - в эту злую минуту она решилась на страшное
дело.
     В воскресенье  народ собрался в церковь  слушать мессу; впереди стояли
женщины в  ярких  праздничных  юбках и  платках,  сзади  них,  на  коленях,
мужчины; пришли и влюбленные помолиться мадонне о своей судьбе.
     Серафина   Амато   явилась  в   церковь  позднее   всех,  тоже  одетая
по-праздничному,  в широком,  вышитом  цветными  шерстями переднике  поверх
юбки, а под передником - топор.
     Медленно, с молитвою  на устах,  она  подошла к  изображению архангела
Михаила, патрона Сенеркии, преклонила колена пред ним,  коснулась рукою его
руки,  а потом своих губ  и, незаметно пробравшись  к соблазнителю  дочери,
стоявшему на коленях, дважды ударила его по голове, вырубив  на ней римское
пять или букву V, что значит - вендетта, месть.
     Вихрь ужаса охватил людей,  с криком и воплями все бросились к выходу,
многие упали без чувств на кафли пола, многие плакали, как дети, а Серафина
стояла с топором в руке над беднягой Донато и бесчувственной дочерью своей,
как Немезида деревни, богиня правосудия людей с прямою душой.
     Так  стояла она  много минут, а когда люди, придя в себя, схватили ее,
она стала громко молиться, подняв к небу глаза, пылающие дикой радостью:
     -  Святой Михаил - благодарю тебя! Это ты дал мне  нужную  силу,  чтоб
отомстить за поруганную честь женщины, моей дочери!
     Когда  же  она  узнала,  что Гварначья  жив и  его отнесли на стуле  в
аптеку,  чтобы  перевязать  страшные  раны,  ее охватил трепет,  и,  вращая
безумными, полными страха глазами, она сказала:
     - Нет, нет, я верю в бога, он умрет, этот человек!
     Ведь я нанесла очень тяжкие раны,  это  чувствовали руки мои, и  - бог
справедлив - этот человек должен умереть!..
     Скоро эту  женщину будут  судить и,  конечно, осудят тяжко,  но - чему
может научить удар того человека, который сам себя считает в праве наносить
удары и раны? Ведь железо не становится мягче, когда его куют.
     Суд людей говорит человеку:
     - Ты - виновен!
     Человек отвечает "да" или "нет", и всe остается так, как было раньше.
     А  в конце концов, дорогие синьоры,  надо  сказать, что человек должен
расти, плодиться  там,  где его  посеял  господь,  где  его  любит  земля и
женщина...